магазинах самых необходимых продуктов, как трудно купить для ребенка сандалики или шапочку. А ведь целью ее существования было одно — обеспечить девочке счастливое детство.

В Москве ввели «визитки» для покупки предметов первой необходимости. Начался голод.

Затем на смену повальному дефициту явилась новая беда. В России начали строить капитализм. Портниха-одиночка сама не заметила, как осталась не у дел. Она не могла ожидать такого, к ней обращались знакомые знакомых со всей Москвы, ее хвалили, рекламировали, делились адресом, не жалели денег… И вдруг шить наряды стало непрестижно, а если и допустимо для господ «новых русских», то не у безвестной московской надомницы, а во всемирно известных домах моделей. И зачем шить, тратить время, ездить на примерки, когда можно пойти в фирменный магазин и выбрать что понравится? А тут еще и отец перестал помогать — все реже приходили переводы, и сам он не встречался с бывшей семьей уже несколько лет. Оставшись без работы, женщина было приуныла… Но, когда она сидела в кухне у стола, уронив лицо в ладони, и бессмысленно повторяла про себя: «Помоги, Господи!», — вдруг детские ножки притопали из комнаты, и Дора полезла к маме на колени, приговаривая:

— Мурик, пойдем гуляньки!..

Женщина посмотрела на свою двадцатидвухлетнюю дочь, внутренне охнула — но сейчас это уже не ранило так больно, как сразу после жуткого открытия… и сказала Доре тем же добрым голосом, какой у нее не могли отнять никакие житейские беды:

— Дорик, мы с тобой скоро гуляньки не пойдем, а поедем.

— А куда?

— А мы поедем в город, где я родилась.

— А где ты родилась?

— Это далеко от Москвы, на юге, где тепло… Он называется Ростов…

Она сама не знала, почему так скоропалительно решилась уехать из Москвы, но никогда об этом не пожалела.

Мать поменяла квартиру в Москве на комнатушку в Ростове, на окраине, в рабочем квартале, взяла доплату, чтобы было чем кормить ребенка в первое время, и они поехали. Поезд казался Доре сказкой, она все бегала по вагону, не в силах угомониться. Пейзажи, бегущие за окном, приводили ее в телячий восторг. Весь вагон умилялся, глядя на чудного, любознательного ребенка, только не все поняли, почему это внучка называет бабушку «мурик». Правда, это мелочь — дети ведь обожают придумывать новые слова!

Приехали. Сидя в троллейбусе, потом в трамвае, который вез их к новому жилью, Дора вертела головой, как Петрушка, глаза ее раскрылись до бровей.

— Мурик, как здорово! — кричала она в упоении. — Мурик, как красиво!

— Потише, Дорик, — говорила стоящая рядом с прелестной девочкой старуха.

Новая квартире Доре не понравилась, потому что дом стоял на пустыре, усеянном отходами стройки, и в округе не было ни парка для гуляния, ни симпатичной улицы, ни фонарей. Зато неподалеку в скором времени расположился рынок, сначала продуктовый, потом и вещевой, куда мать Доры устроилась продавцом. Детским садом для девочки стала грязная площадь и со всех сторон продуваемый ларек. Боясь оставлять Дору без присмотра, мать брала ее с собой, и ребенок сидел в палатке, за спиной матери, на ящике из-под колбасы, хныкал и просил:

— Мурик, ну пойдем гуляньки…

— Сейчас нельзя, зайчик мой, я же на работе… — отвечала женщина, в которой уже невозможно было узнать красавицу с огненной гривой и длинными египетскими глазами. Старуха замотанно взвешивала колбасу, отсчитывала штучный товар, давала сдачи сальными бумажками, но была рада тому, что эта работа не оставляет времени для размышлений и переживаний. Иногда сердобольные покупательницы, привлеченные капризным голоском Доры, спрашивали: «Ой, кто ж это с вами?» На этот случай у матери был заготовлен развернутый ответ, целая драма об умершей Дочке, пьянице и дебошире зяте, который хочет украсть у нее ребенка, единственную внучку…

Так проходили годы. Были бессонные ночи, когда город ждал нападения чеченцев. Были дни забастовок, многолюдные митинги, озлобление на людских лицах. Были угрозы администрации рынка выгнать всех пенсионеров с работы. И все меньше было мороженого и прогулок с Дорой. Так что даже на пятилетием невзрослеющем личике застыло замешательство, граничащее с недовольством. Ребенок не мог понять, почему вдруг все изменилось, почему мурик теперь такая некрасивая, почему нельзя гулять, а надо сидеть все дни в каком-то грязном домике, и почему раз, когда она хотела поиграть в прятки, злая тетя в полубелом халате ее отругала и шлепнула, а потом долго кричала на мурика, и мурик ничего ей не ответила.

Весной 2010 года, в воскресенье, по микрорайону Северному, между коттеджами состоятельных горожан, тащилась старуха в допотопном пальто, слишком жарком для этого дня, слишком уродливом для этого района. За руку она вела красивенькую, одетую «с рынка», но чистенько, девочку. Шли они медленно, так как старая женщина то и дело тормозила и переводила дух, а малая разглядывала коттеджи.

— Мурик, а там кто живет?

— Богатые, заинька, — с одышкой, насилу ответила старуха.

— А это кто?

— Ну… это люди такие, — задыхаясь, стала объяснять бабка. — У них денег много… Они вот такие дома себе строят…

— Сами строят?

— Нет… других нанимают, чтобы им дом построили. Потом платят. Много платят. Они себе что захотят, то и купят…

— И мороженое?

— И мороженое.

Девочка наморщила лоб, что-то соображая. Все время разговора они плелись к автобусной остановке, что виднелась за коттеджами.

— Мурик, а мы богатые?

Кривая линия боли прошла по изуродованному временем и тяготами лицу.

— Нет, зайка.

— Мурик, а мы будем богатыми?

Старуха молчала и упорно тянула девочку к остановке.

— Мурик, ну, мурик, мы будем богатыми, бу-удем?..

Вдалеке, по границе земли и неба, проползла желтая

гусеница автобуса. На него-то бабка с девочкой и шли.

— Автобус идет, заинька, давай-ка быстрее!..

— Побежали?

— Побежали!

Женщина сделала два нестойких ускоренных шага к остановке, все не выпуская ладошки ребенка, и вдруг словно споткнулась. Падая, она отбросила руку девочки, оттолкнула ребенка от себя и ткнулась лицом в асфальт. Тело старухи вытянулось ничком, несильно вздрогнуло и затихло. Она лежала так, проходили минуты, а девочка сидела возле нее на корточках, трогала плечи, голову, пыталась повернуть к себе разбитое в кровь лицо. Дора не поняла еще, что стряслось, и пыталась разбудить старуху, то пугливо касаясь ее, то просто зовя:

— Мурик! Мурик!

Наконец кто-то из коттеджей позвонил в милицию. Прибыл яркий, как шмель, черно-желтый фургон, из него неспешно вылезли двое в формах. Посреди аккуратной асфальтовой дорожки лежала какая-то куча древнего тряпья, оскорбительно неуместная на фоне чужого благоденствия. Рядом хныкала дрожащая, съежившаяся в комочек девочка. Возле них никого не было. Окна особняков стояли вокруг, пустые, отчужденные, некоторые — с приспущенными жалюзи, словно глаза с надменными веками.

Охранник постарше приблизился к телу, осмотрел его и хмыкнул:

— Готова. Вскрытия не нужно.

— Сердце? — вяло полюбопытствовал его напарник.

— Хрен знает, — первый склонился, брезгливо морщась, к черным полуоткрытым губам. — Вроде не