– Куда едем? – поинтересовался Хлопьянов.

– Даже не знаю. Просто хочется побыть с тобой. После этих тварей, от которых пахнет расклеванной падалью, хочется побыть с нормальным человеком.

Они катили вверх по Тверской, и Хлопьянов делал вид, что верит ему, – они вместе, в одном стане, противостоят другому, состоящему из потусторонних существ.

– Как товарищ товарищу, откроюсь тебе. Не ожидаю я разгрома парламента, применения всяких там войск. Ничего такого не будет. Все рассыпется само собой, уйдет в песок. Ну побузят депутаты маленько! Ну Руцкой, как морж, нашевелится всласть усами! Ну Хасбулатов поиздевается над президентом! А потом все устанут. Телефонов нет. Сегодня, как я понимаю, отключат электричество, горячую воду, реквизируют автомобили. А депутаты такой народ, что без автомобилей, без телефонов, при лучинах чувствуют себя тараканами. Ну некоторым подбросят деньжат, – суммы на подкуп уже готовы. Другим раздадут портфели, – уже есть для них места в министерствах. Третьим покажут досье, где они с голой бабой занимаются любовью на рабочем месте. И они разбредутся… Меня тревожит другое!..

Они проезжали мимо Пушкина, стоящего в золотом сквере с привычным полупоклоном. За его спиной пышно и великолепно бил фонтан. На постаменте краснели цветы. Люди, как всегда, празднично толпились у памятника. И ничто не говорило, что чудище, замурованное в древние толщи, уже разрывает асфальт, осыпает с себя храмы и памятники, и хлюпающая пасть с огненным рыком вновь выходит на свет.

– Меня заботит иное!.. Безумцы и шизофреники с той и с другой стороны… Например, этот офицерский вожак… Невротик, непомерное честолюбие, его организация – пустяки! Пара десятков отставников, два-три автомата! Влияния на армию – никакого! И он это знает. За всю демагогию на митингах, за все обещания поднять армию придется отчитываться. «Где твоя дивизия? Где восставшие гарнизоны?»… И в этих условиях он может наделать глупости!..

Они пролетали Маяковку с туманным мерцающим шлейфом Садовой, которая, как вялый оползень, спускалась под землю, ссыпала туда автомобили, дома, толпу, погружала их в огромную пасть, откуда они никогда не вернутся.

– Мне известно, что он со своими друзьями и автоматами, половина из которых с просверленными стволами, хочет силой взять штаб СНГ. Получить центр связи и выйти на округа. Конечно, в округах нет идиотов, никто не откликнется, но бузу он может устроить. Тем более, признаюсь тебе, штаб не охраняется, наши люди разбросаны по другим, более важным объектам. Вот я и боюсь, что сегодня ночью этот неврастеник совершит нападение…

Они проехали Белорусский вокзал, где Горький стоял в центре площади, и карусель машин, мерцая стеклами, выбрасывая голубую гарь, опутывала его паутиной, заматывала в плотный саван, и еще немного, и памятник навсегда исчезнет, а вместо него на постаменте останется белый овальный кокон с упрятанной в глубину личинкой.

– Понимаешь, мне хочется сейчас проехать в ихний штаб и на месте оценить обстановку!

Хлопьянов почувствовал приближение острой тревоги, словно отточенное лезвие приблизилось к его дышащему горлу. Источником опасности был Каретный, его мозг, существовавший в нем замысел. Этот замысел был неясен, раздваивался, скрывался под множеством оболочек, был защищен множеством образов, касался его, Хлопьянова. Недавнее ощущение удачи, там, в особняке, когда ему казалось, что он разгадал противника, добыл бесценную информацию, торопился доставить ее друзьям, это ощущение исчезло. Информация, которой он обладал, была неполной. Или ущербной. Или была дезинформацией. И он сам, добывший ее разведчик, был объектом игры. В него играли. Его пригласили в бункер, развернули перед ним секретный план, позволили сфотографировать, нанести на тонкую папиросную бумагу, спрятать в капсулу. И теперь с этой капсулой возвращают обратно, через линию фронта, надеясь, что тонкий листик с описанием плана прочтут сегодня в Доме Советов. Он, Хлопьянов, доставит «дезу», разрушающую план обороны. Это подозрение и было ощущением опасности, лезвием, коснувшимся его беззащитного горла.

Они миновали стадион «Динамо», сквозившую в деревьях бетонную чашу трибун. Проскользнули Аэропорт, всегда, с детских лет, вызывавший у Хлопьянова неясное чувство тоски, будто в этом месте в городском воздухе не хватало кислорода, и сердце начинало вяло колыхаться в груди. Развернулись и стали возвращаться обратно. Каретный аккуратно вел свой «мерседес», поглядывая на асфальт, словно искал на нем оброненную вещь.

Они подъехали к бензозаправке, где стояла короткая очередь машин. Воздух жирно струился, наполненный парами бензина. Водители погружали в баки металлические пистолеты, колебались, как миражи.

– Выйдем, – сказал Каретный.

Он запер машину, стоял, рассеянно озираясь. Оглядывался назад, откуда надвигался вал автомобилей, нес перед собой волну шума и гари. Поднимал глаза вверх, где сквозь деревья открывались этажи жилого дома, качалась на балконе связка сохнущего белья. Смотрел вдоль высокой чугунной ограды сталинских времен, с каменными столбами и воротами, за которыми размещался штаб СНГ. Каретный что-то обдумывал и просчитывал, словно измерял расстояние – от бензозаправки к балкону, оттуда к фонарному столбу, к далеким воротам, через проспект к деревьям сквера, к зеленому огню светофора.

Так желто-полосатыми лентами окружают место дорожной аварии, измеряют длину тормозных путей, расстояние между столкнувшимися автомобилями. Но столкновения не было. Ровно, мощно мчался по проспекту поток. Одна за другой отъезжали от заправки автомобили. Новые водители запускали в баки металлические наконечники, колыхались в бензиновых испарениях, как водоросли.

– Пройдем, – озабоченно сказал Каретный, увлекая Хлопьянова.

Они удалялись от бензозаправки, и Каретный шагал, как землемер, словно промерял расстояние. Хлопьянов, уподобясь ему, стал считать шаги, переступал через трещины в асфальте, замечал разбросанный по асфальту сор, бумажки, окурки, огрызки.

Они приблизились к высоким воротам, набранным из чугунных заостренных пик. За воротами было пустынно, – асфальт, густые деревья, смутно различимые строения. Стояла будка, в ней дремал постовой.

– Свяжи с начальником караула, – окликнул Каретный сонного постового.

– Через час будет. Перерыв на обед, – вяло ответил белесый солдатик.

– Дообедается, – пробурчал Каретный, увлекая Хлопьянова дальше, вдоль ограды. – Охраны никакой! Объект голый! Он это отлично знает и обязательно сунется к ночи!

Они прошли вдоль фронтальной части ограды, выходившей на проспект. У каменного углового столба повернули и стали удаляться от оживленного проспекта, в глубь пустыря, где теснились строительные вагончики, недействующие бульдозеры и краны. За изгородью кустился бурьян, вянущая полынь и репейник.

– Так и знал! Чуяло мое сердце! – Каретный стоял перед изгородью, в которой отсутствовал один чугунный копьеобразный прут. Трогал стояки, просовывал голову в прогал. – Как всегда у нас, грудь в орденах, а задница голая! Зачем ему ломиться с фасада, когда он в щель пролезет!

С этими словами Каретный проник за ограду и стал пробираться в бурьяне, раздвигая колючие заросли. Хлопьянов оглядывал прогал, в который свободно, корпусом вперед, мог пролезть человек, и заметил, что огрызок, оставшийся от сломанного прута, был аккуратно замазан черной краской. Тронул металлический круглый торец, и на пальце остался липкий след краски. Прут спилили сегодня, краска, маскирующая распил, не успела высохнуть.

Хлопьянов пролез в прогал и стал оглядывать землю вдоль изгороди. Где-то здесь, в бурьяне, должен был лежать выпиленный прут, чтобы можно было легко вставить его на место и приварить. Но Каретный махал, звал за собой.

Они продрались сквозь бурьян и приблизились к трехэтажному розовому зданию с колоннами. В пустынном холле с золоченой лепниной и мозаикой, изображавшей самолеты, танки, пехоту – атакующую победоносную сталинскую армию – Каретный предъявил пропуск офицеру-дежурному, и тот, бегло взглянув, отдал честь, пропустил, теряя к ним интерес.

– Не штаб, а церковь! Заходи, молись! – ворчал Каретный, двигаясь по коридору вдоль немых дверей с табличками. Хлопьянов машинально читал имена «полковник Кобылкин», «полковник Востряков», «подполковник Шпак» и думал, что этот бездействующий законсервированный штаб похож на колумбарий, в котором хранится пепел былого могущества. Прах исчезнувших округов, расформированных армий, уничтоженных систем обороны, оставленных без боя театров военных действий. Двери этих запертых, давно не открывавшихся кабинетов напоминают надгробия с именами покойников.

– Склеп! – угадал его мысли Каретный. – В доброе время здесь на каждом шагу был пост, выскакивал на тебя бобик с повязкой! А теперь сухого таракана не найдешь!

Они дошли до конца коридора. Каретный толкнул железную дверь. По ступеням они спустились вниз, в сумрачный подвальный ход. Тускло, вмонтированные в бетонный потолок, окруженные металлической сеткой, горели лампы. На стены была нанесена маркировка. Стрелки указывали направление движения по ответвлениям и поворотам. Они оказались перед другой металлической дверью, на которой висела пломба. Каретный рванул тесемку, сорвал пломбу. Незапертая на замок дверь растворилась. Из темного прогала на них пахнуло нагретым затхлым воздухом необжитого помещения.

Каретный исчез в темноте в поисках выключателя. Через секунду Хлопьянов увидел его, озаренного светом, шагнул в это мягко освещенное пространство и оказался на командном пункте.

Висели чуть прикрытые шторками карты Советского Союза и мира, в координатных сетках, связывающих континенты через полюса, с обозначением театров военных действий. Стеклянно, прозрачно, словно стенки аквариума, светились планшеты воздушной обстановки, с Западного, Северного, Южного направлений. В час воздушной атаки планшетисты, плавая, как тритоны, станут отмечать цветными мелками скорости и перемещения бомбардировщиков и крылатых ракет. Стояли ряды компьютеров, пульты с экранами, с индикаторами кругового обзора, с цифровыми табло и селекторами, по которым велось управление флотами в мировом океане, пусками шахтных ракет, движением железнодорожных и сухопутных ракетных установок, перемещением группировок и армий. На длинных столах мерцали телефонные аппараты правительственной и военной связи, по которым командование связывалось с политическим руководством страны, с главами стран-союзниц, с задействованными округами и армиями.

Было безлюдно, безжизненно. Пахло едва опгутимыми запахами лаков, пластмасс и какой-то сладковатой химией, словно бальзамом, в котором сберегалось умершее тело, сохранялась его неживая плоть, а жизнь и душа навсегда отлетели из этого подземного мавзолея.

Здесь, на законсервированном командном пункте, можно было читать историю умерщвленной армии, – распиленных кораблей и подводных лодок, рассеянных, как дым, группировок, покинутых театров военных действий, уничтоженных армад самолетов и танков. Таинственный невидимый вирус проник в жизненные системы страны и без взрывов и глобальных сражений превратил в труху непобедимое государство.

– Оперативный! – Хлопьянов очнулся, услышав голос Каретного. Тот стоял над столом с телефонами, держа белую лакированную трубку. – Полковник Каретный!.. Как обстановка?… Понятно… Понятно… До связи! – он чмокнул трубкой. – Смотри-ка, работает! – изумленно обратился он к Хлопьянову. – А ну-ка еще! Он снял другую красную трубку:

– «Кобальт»!.. Полковник Каретный!.. Дайте «Каскад»!.. – переждав некоторое время, сказал. – «Каскад», дайте «Рубин»! – и добившись связи, положил трубку, снова изумился: – А я думал, пункт на консервации! Мне так говорили! А он, погляди-ка, в готовности! С любым округом, флотом… Черт-те что творится!