Москву и Россию, нейтрализовав государственные институты, такие как партия, армия, спецслужбы. Вы нанесли удар такой сокрушительной силы, что многие из них не выдержали и пришли сдаваться, держа руки вперед, чтобы их заковали в наручники. А бедный смехотворный Пуго даже застрелился. За тот ваш подвиг еще раз выражаю вам благодарность!

Он говорил с ними, как маршал говорит со своими отборными частями, с гвардией и спецназом. Хлопьянов вспоминал те ужасные летние дни, когда над страной носились незримые вихри, словно залпы электронных орудий. Проникали под броню, в министерства, в военные и партийные центры, истребляли экипажи, лишали воли вождей, ослепляли глаза мутными бельмами. Когда все было кончено, и он довоевывал ненужную и нелепую войну на Кавказе, он долго болел, насмотревшись телевизионных программ, словно был контужен, попал под ударную волну, получил боевую радиационную дозу.

– Вы не можете сетовать на невнимание к вам. Мы обеспечили вашим изданиям и вашим студиям безбедное существование. У вас есть лучшие в мире телекамеры и монтажные комбайны. Ваши редакции оснащены самой совершенной оргтехникой. У вас есть автомобили, типографии, сеть корреспондентов по всему миру. Вы прошли стажировку в лучших политологических центрах Америки. Специалисты, владеющие самыми современными технологиями, консультируют вас. Мы вами гордимся и не скрываем, что вы являетесь нашей главной опорой, главной ударной силой. Вы сильнее и эффективней полицейских формирований, армейских дивизий, флотов и разведок. Вы достойны самых высоких наград и званий, и, не сомневаюсь, будет день, когда вы открыто, в Кремле, в бело-золотом зале, под хрустальными люстрами, получите их из рук президента! Я говорю с вами столь торжественно и высокопарно, ибо настало время опять продемонстрировать вашу мощь! – Хозяин оглядывал всех хохочущим блестящим взглядом, словно переливал в них свою энергию. Они жадно пили, захлебывались. У другого председателя телекомпании, мелко-курчавого, металлически-седого, вдруг увеличились резко губы, налились малиновым цветом, словно он испил из ранки сладкую пенную кровь.

Оказавшись в их плотном слаженном скопище, Хлопьянов не испытывал, как прежде, муку, растерянность, страх, но – чуткое сосредоточенное ожидание. Ждал, когда откроется замысел встречи.

Рядом с Хлопьяновым сидел редактор одной из самых известных либеральных газет, лысоватый, с подвижным волнообразным носом, с маленькими азартными глазками. По его лицу блуждала полубезумная улыбка, словно он сквозь щель забора подсматривал чужой блуд или растворил сундук, полный драгоценностей и сокровищ. За ним, набычив тяжелую, с вьющимися волосами голову, исходя лиловыми сладострастными пятнами, сидел телеведущий ночных передач, который приглашал в свой аристократический салон наследных князей, голивудских звезд и половых извращенцев. Хлопьянов старался по их мимике, учащенным дыханьям, слезящимся возбужденным глазам понять, из каких узлов и деталей состоит оружие. Брал пробы воздуха, частички грунта, ловил обрывки разговоров, прятал в тайник, в который он превратил свою память.

– Теперь же, – Хозяин грозно нахмурил брови, и глаза его перестали хохотать, наполнились тяжестью, как пуля свинцом. – Теперь об отдельных элементах программы.

Все синхронно, как балерины в танце маленьких лебедей, задвигали руками, головами. Извлекли блокнотики, записные книжицы, золоченые карандашики, перламутровые ручки. А редактор молодежной похабной газеты раскрыл маленький черный кейс, оказавшийся портативным компьютером, ударил пальчиком в клавишу, выбил на матовом экране слюдяную латинскую буковку.

– Вы должны убедить общественность, что в Доме Советов для захвата власти собрались отъявленные коммунисты и новоиспеченные фашисты. «Коммуно- фашисты», как блистательно сформулировал один из вас. «Красно-коричневые», как великолепно дополнил его другой. Вы должны немедленно, начиная с сегодняшнего дня, интерпретировать все события вокруг Дома Советов как борьбу народа с красно-коричневым заговором. Депутатов снимайте в самых уродливых ракурсах, со смещенными пропорциями, искаженными чертами, в стыке, в монтаже с красными флагами, портретами Сталина, с кадрами из хроники репрессий. Расстрелы, работы на Беломоро-балтийском, безликие толпы в ватниках, буйные аплодисменты на съездах партии. Пусть люди увидят, кто возвращается к власти! Засыпьте Руцкого, Хасбулатова, Бабурина, Павлова ржавыми костями ГУЛАГа! Посыпьте их пеплом Второй мировой войны! И одновременно – фашисты! Эта молодежь в камуфляже со свастиками! Их марширующие колонны, их жест приветствия! Монтируйте с Гитлером, с Освенцимом, с повешенными белорусскими партизанами! Пусть люди ужаснутся возвращению коричневой и красной чумы! Пусть будут благодарны нам, когда мы зальем это гнездо напалмом! Или разбомбим с самолетов! Или удушим их всех газом, как тараканов!

– Есть по ходу вопрос! – трескуче и раздраженно возвысил голос один из присутствующих, болезненный, с искривленным позвоночником, чьи большие желтые зубы громко пропускали воздух. Казалось, человека мучает изжога, и его желудок и пищевод сотрясаются от страдания. – Пропаганда, о которой вы говорите, вызовет ненависть к нам в широких слоях населения. Возможны эксцессы, возможны погромы редакций и телевидения! Смогут ли нас защитить от погромов?

– Безусловно! Эта возможность погрома входит в наш стратегический замысел! Работайте на полную мощность и знайте, ни один волос не упадет с ваших светлых голов! – уверенно заверил Хозяин. А вопрошавший его горбун, завсегдатай «Пресс-клуба», на который, как казалось Хлопьянову, сбегалась свора натренированных холеных собак, чтобы в очередной раз наброситься и растерзать бессловесную жертву, – нервный горбун закивал успокоенно, хотя лицо его по-прежнему морщилось, выражало страдание, словно он с трудом удерживал мучительную икоту.

– Вторая позиция, – продолжал Хозяин. – Очень деликатная, требующая тонкого подхода, основанного на социально-психологических мотивациях. Чеченец Хасбулатов в центре России, в первопрестольной белокаменной Москве, восстал против русского Ельцина, стремящегося вырвать Россию из-под гнета кавказской мафии. Всех этих черножопых кавказцев, заполонивших московские рынки, скупающих московские квартиры, открывающих казино и публичные дома, вытесняющих русских предпринимателей и торговцев из лотков и банков, из кинопроката и шоу-бизнеса. Здесь, в Москве, проходит схватка русского патриота, защитника русских Ельцина и коварного язвительного кавказца, который курит трубку, набивает ее «Герцеговиной флор» и, пусть карикатурно, но напоминает другого кавказца, управлявшего Россией тридцать ужасных лет. Покажите это! Проведите параллель! Вскройте истинный смысл противостояния!

– Но я замечу, – тревожно возразил Хозяину черный, как вар, с конской нерасчесанной гривой, обозреватель одной из газет, чьи регулярные статьи о «русском фашизме» шельмовали патриотических писателей, художников и артистов, вызывая у последних резкие, не всегда продуманные отповеди, которые тут же истолковывались как всплески антисемитизма. – Хочу заметить, что это нужно делать крайне осторожно и деликатно, чтобы, возбуждая русский гнев и русское самосознание, направить его точно и адресно против чеченца. Не дать ему превратиться в шовинизм, в расовое неприятие. Чтобы ксенофобия не привела к отмщению за «кровь христианских младенцев». Не вылилась в поиск виновных среди, как они говорят, «малого народа».

– А для чего мы создали миф о «красно-коричневых»? – парировал Хозяин. – Фашисты, готовые к еврейским погромам, находятся там, рядом с Хасбулатовым. Мы на это прямо укажем! Это убережет от угроз либерально настроенную интеллигенцию, которая в предстоящие бурные дни должна сыграть свою уникальную роль!

Хлопьянов тайно выносил чертежи и детали оружия. Складировал их в тайном, недоступном для противника месте, – в своей памяти. И память его сама становилась оружием.

– И последнее, – продолжал Хозяин, всматриваясь поочередно во множество внимательных, преданных глаз. – Всеми средствами показывайте, что в здании Парламента собран огромный арсенал. Пулеметы, гранатометы, взрывчатка, вплоть до «стингеров», радиоактивных контейнеров, ядерной бомбы! Люди, владеющие этим арсеналом, – параноики, погромщики и бандиты. Готовы применить его против мирного города. Взорвать жилые кварталы, теплотрассы, правительственные учреждения, Кремль! И поэтому их надо раздавить, как бешеных крыс!

– А где примеры? – удивленно подал голос бритый наголо журналист с голубоватым, как лунный шар черепом, в буграх и шишках. – Где примеры применения оружия?

– Примеры будут! – резко ответил Хозяин. – Уже сегодня! И вам укажут, куда и когда вы должны явиться, чтобы воспользоваться этими примерами! Показать народу, что параноиков в Доме Советов надо раздавить, как бешеных крыс!

Лицо Хозяина стало вдруг страшным от хлынувшей в него черно-багровой ненависти. Эта ненависть выступала на щеках склеротическими сосудами, выдавливала глаза, раздвигала губы, обнажала мокрые клыки. Это устрашающее нечеловеческое выражение держалось мгновение. Усилием воли он что-то сместил и передернул в себе, словно наклонил голографическую пластину, вернул себе прежний облик восторженного конферансье.

– Теперь последнее. «Инверсия»! – Хозяин обратился к Хлопьянову с подчеркнутой любезностью. – Пока скажу одно, – вы нам очень помогаете! Наш замысел благодаря вам развивается в должном направлении! – И он благодарно кивнул сначала Хлопьянову, потом Каретному. Тот ответил кивком согласия, а Хлопьянов испытал острое разочарование. Главный фрагмент чертежа, по которому изготовлялось оружие, отсутствовал. Был где-то рядом, но не попадал в поле зрения. Он сам, Хлопьянов, и был тем фрагментом. Тем капсюлем, который вставлялся в заряд и взрывал динамит.

– Все вы много работали, – сказал Хозяин. – У всех у вас траты, расходы. Главная благодарность впереди, после нашей победы. А сейчас маленький знак внимания! – он обернулся к дверям, сделал легкий хлопок в ладоши, как факир, и на этот едва различимый звук вошел секретарь. Он держал большой серебряный поднос, на котором слуги разносили шампанское. На подносе горкой лежали голубые конверты. Секретарь обходил собравшихся, и каждый брал конверт. Хлопьянов тоже снял с подноса голубой, туго наполненный пакет. Заглянул, – там лежала пачка долларов. Все вокруг небрежно, как незначительный пустяк, засовывали конверты в карманы или кидали их на дно кейсов.

– До новой встречи, друзья! – прощался со всеми Хозяин. Хлопьянов, пожимая его руку, снова ощутил горячее обжигающее прикосновение наэлектризованной пластмассы.

Хлопьянов покидал особняк. У входа Каретный остановил его и вручил книжицу, – красное удостоверение личности, с фотографией и подписью главы администрации президента.

– Это тебе пропуск, хоть в Кремль, хоть в Минобороны. В любое время дня и ночи.

– За что такое доверие? – поинтересовался Хлопьянов, не спросив Каретного, откуда у того фотография, в какие катакомбы и бункеры проведет его пропуск.

– Ты ведь слышал, тобой довольны! Ты нам помогаешь. Замысел развивается!

– Чем помогаю?

– Да тем, что живешь! Дышишь, видишь! Самим фактом своей жизни. Смотри, живи дольше! Не вздумай перестать жить! Мы тебе не позволим! – он приобнял Хлопьянова и весело рассмеялся. Хлопьянов уловил едва проступивший, угрожающий смысл этой шутки, рассмеялся в ответ.

Так, смеясь и обнимая друг друга, они вышли из особняка в золотое свечение солнца.

– Садись, совершим прогулку, – Каретный подвел Хлопьянова к серебристому «мерседесу». – А потом подвезу, куда скажешь.

Они мчались по озаренной Москве, среди разукрашенных вывесок, золоченых церквей, и ничто не говорило, что в этом оживленном, нарядном, с детства любимом городе уже начинает шевелиться, вздрагивать могучей спиной подземное угрюмое чудище, раскачивая своим хвостом и загривком храмы, дворцы и чертоги.