«Фашизм не пройдет!.. Фашизм не пройдет!..»
Хлопьянов чувствовал, как события, какими бы сумбурными они ни казались, действия людей, как бы стихийно они ни проявлялись, его собственные поступки, как бы осмысленно он ни поступал, подчинялись неумолимой логике, были включены в последовательность, из которой были не в силах выпасть. Стараясь преодолеть эту навязанную волю, вырваться из этой последовательности, он стал выбираться из толпы, на ее периферию, где фонари озаряли туманную желтизну высоких неопавших деревьев.
Он вдруг увидел Офицера, одного, без сопровождения, пробиравшегося к тем же деревьям. Офицер опустил вниз лицо, словно не желал быть узнанным. Хлопьянов торопился ему вслед, но не для того, чтобы остановить или окликнуть, а опять подчиняясь невидимым, толкающим силам, включившим его в осуществляемый, не подлежащий изменению план.
В улочке, в тени, подальше от фонаря, стояла военная легковушка. Когда Офицер приблизился, из машины вышли двое, о чем-то наспех перемолвились и все уселись в машину. Легковушка тронулась, Хлопьянов устремился к ней. успев схватить ртом вонь бензина, проводить глазами красные габаритные огни.
Из сумерек выкатило такси. Хлопьянов кинулся на зеленый огонек, упал на заднее сидение, сказав шоферу: «Аэропорт!» Замер, отдавая себя безымянным, управляющим силам, повлекшим его среди бесчисленных, запутанных маршрутов и траекторий города по одному-единственному, запланированному.
Он вышел из такси, не доезжая «Аэропорта», напротив чугунных ворот штаба, которые темнели сквозь липы сквера в плазменных вспышках проспекта. Он чувствовал, что опередил легковушку. Явился на место первым. И еще есть возможность остановить Офицера, сорвать план какой-нибудь нелепой, непредсказуемой для противника выходкой.
Уклоняясь от машин, перебежал проезжую часть и выскочил на сквер, густой, душистый, разделявший проспект на два встречных потока. Прижался к стволу липы, из-под кроны, укрытый тенью, стал наблюдать.
Прямо перед ним мутно светилась бензозаправка. Она не работала. Редкие машины, сворачивая с проспекта, подъезжали к ней, но тут же, не останавливаясь, набирали скорость и, мигая огнями, катили дальше. Желтыми огнями горели окна жилого дома. Ворота штаба были закрыты. За ними было темно и глухо, и казалось, сразу за стальной изгородью начиналось глухое пространство, без огонька, без звука. Изгородь рябила своими чугунными копьями, тянулась до угла, уходила вглубь. На углу мрачно горел фонарь, освещая сорную бестравую землю.
У бензозаправки, чуть в стороне, не мешая редким заворачивающим автомобилям, стоял микроавтобус, без огней, наглухо закрытый, с обтекаемым ладным кузовом. Хлопьянов вглядывался в него, пытаясь обнаружить признаки жизни. Отметил, что автобус стоит в том самом месте, где днем останавливался «мерседес» Каретного, – под металлическим козырьком с ярким, запрещающим курение знаком. Из своего укрытия Хлопьянов различал этот знак, – красный круг с перечеркнутой сигаретой.
Микроавтобус казался брошенным, запертым, но Хлопьянов из-за дерева, вглядываясь в его изящные, обтекаемые формы, в его глянцевитый корпус, чувствовал, как за темными стеклами притаилась чуткая жизнь. Наблюдает, рассылает по сторонам сигналы.
Не случайно оказался здесь микроавтобус. Не случайно бензозаправка, расположенная на оживленном проспекте, бездействовала. Не случайно горели желтые окна жилого дома. И не случайно он сам, Хлопьянов, прижимался к корявому сухому стволу, пахнущему осенью. Эта заданность, неслучайность сушили Хлопьянова, лишали возможности действовать, импровизировать. Обрекали на бездействие.
Сначала он ждал, что вот-вот покажется военная легковушка, из нее выскочат Офицер с товарищами, и прямо здесь, у ворот, произойдет нечто ужасное и бессмысленное. Но легковушки не было. Волна за волной, с редкими промежутками, накатывались машины. Скапливались у далекого светофора, воспаленно светя фарами, сливаясь в сплошную линию огня. Разом срывались и, обгоняя друг друга, проносились мимо, обдавая сквер шумным шелестом, блеском, прозрачной гарью.
Он также ожидал, что вдалеке от Центра, перекрывая движение, возникнет толпа демонстрантов. С красными знаменами, с колокольным звоном, с мегафонным стенанием приблизится, и все вокруг закипит, забурлит, и в перекрестьи прожекторов возникнет Трибун. Но толпы не было. Мчались машины. В пустом темном сквере было пусто. Уходила в обе стороны сумрачная аллея, и пахло осенними листьями, землей, древесной корой.
Мало-помалу острота ожидания спала. Внимание и тревога стали рассеиваться. И внезапная мысль, – здесь же, на этом сквере, два десятка лет назад, молодой, счастливый, он брел, держа под руку, девушку, и липы над головой были ярко-зеленые, с благоухающими клейкими листьями. Сквозь них лучисто прорывалось солнце, и девушка улыбалась, щурилась, ее хрупкий горячий локоть был смуглым, и ему хотелось прижаться губами к этой смуглой, в светлых волосках коже, к дрожащей от смеха шее, к маленькой, дышащей под блузкой груди. Они остановились у липы, быть может, у этой, и он не поцеловал, а лишь прижался щекой к ее горячей свежей щеке.
Это воспоминание было чудным, болезненно-сладким. Он посмотрел на дерево, на постаревший, в морщинах и трещинах ствол, погладил его нежно. И дерево откликнулось на его прикосновение. Помнило его, помнило древесной памятью имя девушки, которое он сам позабыл.
Подумал о Кате с чувством вины и боли. С тех пор, как они расстались после поездки на Север, он лишь однажды на ходу позвонил ей. Ничего не успел объяснить и весь заметался, закрутился в водоворотах. Непременно сегодня же он зайдет к ней. Она станет поить его чаем, вносить под абажур эмалированный расписной чайник, ставить вазочку с вареньем, смотреть, как он размешивает сахар. Они начнут вспоминать свою недавнюю поездку, разноцветные кресты на зеленых холмиках, похожие на взлетающих журавлей, и как они шли вдоль шипящего моря, и чайка падала с криком, раскрыв свой красный зев, и на дне смоляной ладьи, отгороженные мокрой доской, лежали огромные сонные рыбины, светлые, как зеркала. Об этом, драгоценном и главном, станут они вспоминать и готовиться к новой поездке, чтобы навсегда поселиться у моря.
Он вдруг увидел, как у бензозаправки появилась знакомая легковушка. Въехала под навес, замедлила ход, двигаясь вдоль колонок. Сравнялась с микроавтобусом. Исчезла на мгновение за его лакированным корпусом. Опять показалась и медленно, не останавливаясь, мигая желтым поворотным огнем, выехала из-под навеса, двинулась дальше.
Появление легковушки было неожиданным, ошеломляющим, хотя до этого он ждал ее, был уверен, что она возникнет. Теперь же медленное движение маленькой военной машины напугало его. Вернуло из несуществующего чудного прошлого, куда он хотел скрыться, в неизбежное, грозное настоящее. Страх толкнул его вперед, к проезжей части. Он хотел побежать, закричать, замахать руками. Остановить легковушку и находившегося там Офицера. Указать на микроавтобус, в котором таилась смертельная опасность. Но его порыв был остановлен. По проезжей части, накатываясь, светя фарами, блестела бамперами, несла перед собой вал звука и света лавина автомобилей. Отрезала его от бензозаправки. И он стоял среди мигания огней и стекол, хватая ноздрями ветер, пропитанный сладким бензином. Отступил в тень деревьев. Из-под липы наблюдал за легковушкой.
Желтый поворотный огонь продолжал мигать. Видно, водитель нервничал и забыл его выключить. Машина медленно продвигалась мимо закрытых чугунных ворот. Не остановилась и проследовала дальше, вдоль изгороди. У крайнего каменного столба, где изгородь изгибалась и уходила вглубь, машина остановилась, и из нее, быстрые, едва различимые, стали выскакивать люди. Пригибались, темные как комочки, укатывались в темноту за угол, пропадали в непроглядной мгле. Машина, все так же мигая, тронулась, резко прибавила скорость, выскочила на проезжую часть и, сливаясь с потоком, умчалась. Хлопьянов стоял под липой, уже не вмешиваясь, не в силах остановить того, что должно было случиться.
Представлял, как группа захвата проскользнула вдоль изгороди. Обнаружила прогал. По одному, оглядываясь в темноту, проникла внутрь. Двинулась цепочкой, шурша бурьяном, на отдаленные притушенные огни штаба.
Но не один Хлопьянов следил за группой. Недвижный, похожий на кристалл микроавтобус тоже следил за ней. Волны слежения чутко шарили в темноте, проникали сквозь изгородь, находили в бурьяне пробиравшуюся группу захвата, пересчитывали ее, сопровождали к штабу.
Мимо заправки, белая, широкая, неся над собой яркие красно-лиловые вспышки, промчалась милицейская машина. Встала у ворот штаба. Из распахнутых дверей вышли люди в милицейской форме, с короткоствольными автоматами. Стали озираться, не подходя к воротам, удаляясь от машины, которая продолжала стоять, рассылая по сторонам ядовитые кляксы света.
Хлопьянов понимал смысл происходящего. Чувствовал посекундно, как время сжимается в черный кружок, в сверхплотную точку, подобно яблочку мишени. И в том месте, куда, поражая мишень, влетало время, в темноте, за оградой ударили автоматы. Несколько яростных злых очередей. Через паузу еще одна, длинная, захлебывающаяся. И в черном небе, над оградой, пронесся красный трассер.
Милиционеры от машины побежали к воротам, вбежали в открытый проем. Когда первые двое оказались за воротами, а другие двое мешкали и оглядывались, освещенные красно-фиолетовой мигалкой, ожил микроавтобус. Слюдянистые стекла опали, в них появились лица, плечи, длинные стволы. Из окон микроавтобуса, с той и с другой стороны, ударило оранжево-белое пламя, загрохотали очереди. Хлопьянов видел, как в рваном огне из двух стволов вонзаются в ночь длинные разящие иглы, прокалывают милицейскую машину, милиционеров. Один из них упал у ворот, и его, лежащего, продолжали щупать колючие иглы. Отскакивали под разными углами от асфальта, рикошетом летели в ночь.
Один из стволов повернулся, хлестнул по проспекту, по липам, по соседнему дому с горящими окнами. На балконе с бельем кто-то истошно закричал. Автобус, не зажигая подфарников, рванул с места, окна его закрылись, темный, глянцевитый, он вынесся на проспект и исчез. Хлопьянов слушал, как падают ему на голову срезанные очередью веточки, как на балконе дома кто-то истошно кричит. Милицейская машина, осев на пробитых колесах, продолжала мигать, в пульсирующем свете, то красный, то фиолетовый, лежал милиционер. А мимо, заполняя проспект, шумным лакированным роем неслись автомобили, бросали слепящие хрустальные пучки света.
Хлопьянов кинулся к воротам, перебегая асфальт, трамвайные рельсы, видя, как вслед за ним, привлеченные выстрелами, перебегают прохожие. Обгоняя Хлопьянова, к воротам подкатил автобус, из него стали выпрыгивать омоновцы в бронежилетах и шлемах, с длинноствольными автоматами. Бежали к изгороди, за угол и в приоткрытые ворота. Оцепили подбитую машину и лежащего милиционера.
– Говорит «Сто первый!»… Нахожусь у объекта!.. Подбит милицейский «форд»!.. Один труп!.. Блокируем главный вход!.. – Хлопьянов подслушал отрывок доклада, который делал по рации омоновец в белом, напоминавшем яйцо шлеме. Из-под шлема скользнули по Хлопьянову настороженные злые глаза. Омоновец подхватил автомат и, лязгая железом, тяжело побежал к воротам.
– Всем отойти!.. Не задерживаться!.. А ну, отойди!.. – отгоняли подходивших людей омоновцы в шлемах, перчатках, в хрустящих комбинезонах, похожие на мотоциклистов.
– Там бабку на балконе убили! – сказал кто-то из прохожих, всклокоченный, наспех одетый, видно выскочил из соседнего дома. – В бабку зачем стрелять!
За воротами из сумрака, возникая и пропадая в мерцаниях мигалки, надвигались люди. Белели шишаки, маслянисто поблескивали комбинезоны, торчали воздетые стволы автоматов. Хлопьянов видел, что центром приближавшейся группы был человек. Еще не разглядев его, не различив лица, узнал Офицера. Его вели двое, вывернув назад руки, поддергивая их вверх, понукая. Остальные охватили их полукругом, окружили торчащими вверх стволами.
Они приблизились к воротам. Замешкались. Прошли сквозь раздвинутые створы. Хлопьянов мог теперь разглядеть Офицера в переменном свете мигалки. Офицер был без фуражки, в растерзанном кителе, с полуоторванными на плечах рукавами. На груди виднелся знак организации, – пятиконечная красная звезда.
