На лице липко, слепо чернел окровавленный глаз. Другой затравленно озирался. Усики колюче топорщились, а по худой длинной шее пробегала конвульсия, словно он был готов разрыдаться.

Омоновец, говоривший по рации, подошел к Офицеру. Вглядывался в него:

– Ну что, козел, допрыгался! Вот он, труп! Теперь тебе вышка! – и вдруг коротко, тупо ударил его поддых, так что Офицер екнул, стал сгибаться, падать вниз лицом, но державшие поддернули его, выпрямили, а омоновец еще раз с силой ударил его в живот.

Хлопьянов почувствовал, как слепая жаркая ненависть прянула ему в глаза. Он бросился на омоновца с криком:

– Не бей!.. Ответишь за избиение!..

Почувствовал, как падает, зацепившись за чью-то подставленную ногу. И пока он падал, в падении его нагнал оглушающий удар в затылок. И уже на земле, полуглухой от удара, услышал:

– Этот с ними!.. Наблюдатель!.. Следил за обстановкой со сквера!..

– Обоих в автобус!.. В отделение!..

Хлопьянов чувствовал, как его поднимают за руки и за ноги, несут и вбрасывают головой вперед в автобус, прямо на пол, в проход, где уже лежал Офицер, головой к нему. Омоновцы наполняли автобус, шли по их спинам и головам, чавкали тяжелыми башмаками, и один с силой ударил подошвой по голове Хлопьянова, вдавливая лицом в металлическое днище автобуса.

Они катили по городу, поворачивая, попадая под фонари и снова погружаясь в темноту. Хлопьянов чувствовал тяжелый башмак на своей голове, вонь чужой обуви, металлическое зловонье днища, трясение автобуса. Рядом с его лицом была взлохмаченная голова Офицера, на которой тоже громоздился башмак. Омоновцы на сидении оживленно переговаривались:

– Они, блин, только подходят, а я, блин, как над головами шарахну!.. Они, блин, все полегли!.. А Климук по зубам – хрясь, хрясь!.. Этого взяли, а остальные по задам ушли!..

– Их, один хер, из второго батальона возьмут!.. Они по кругу пошли, их и возьмут!..

– А этот, мразь такая, отбивался!.. Ну погоди, приедем, посмотрю на тебя! – башмак на голове Офицера поднялся и опустился, и Хлопьянов услышал шмякающий удар лица о железное днище.

– Говорил тебе, не ходи! – произнес Хлопьянов, шевеля распухшими губами, чувствуя, как губы касаются грязного днища. – Не послушал меня и влип!

– Предатель! – отозвался Офицер. – Ты их навел!.. Пристрелить бы тебя прямо у Дома Советов!

– Псих!.. Идиот!.. Себя и других подставил!..

– Иуда!.. – Не унимался Офицер. – Повесим, как Власова!..

Снова сапог на голове Офицера поднялся и стукнул. Хлопьянов услышал костяной удар о днище автобуса.

Они больше не говорили. Хлопьянов в горе молчал. Он был беспомощен. Его, поверженного, с грязным башмаком на лице, везли по московской улице, быть может, той самой, по которой бабушка водила его в кукольный театр, и марионетки, подвешенные на тонкие струны, смешно шевелились и дергались, и кусочек фольги на сцене чудно, драгоценно мерцал.

Их привезли в отделение милиции и выгнали из автобуса. Провели по ярко освещенному коридору, втолкнули в железную клетку, которой завершался коридорный тупик. Дверь замкнули, и они двое на ярком свету, сквозь граненые, вмурованные в пол и потолок прутья, смотрели на освещенный длинный коридор, который наполнялся омоновцами и милиционерами.

– Это они майора замочили!

– И бабку на балконе!

– Я гляжу, крадутся!.. Ну, думаю, суки, попались!.. И две короткие над головами!.. Стоящие перед клеткой разгоряченные люди радовались своей добыче, нетерпеливо тянулись к ней. Разглядывали, подзадоривали друг друга смешками, шуточками, ругательствами. Отделенные от пойманных железными прутьями, раздражались все больше, переполнялись нетерпеливой злостью.

Расступились, и Хлопьянов увидел здоровенного, в милицейской форме, подполковника, рыжего, с желтыми ресницами и бровями, пухлым румяным лицом. Китель его был расстегнут. Наружу вываливалась жирная грудь и живот. Из раскрытого ворота выступала потная шея. Казалось, подполковник только что оставил чаепитие, весь исходил капельками блестящей влаги, отирал здоровенной лапищей мокрый загривок. В другой руке он держал наручники, ярко блестевшие хромированной сталью.

– Который из них Максакова завалил? – подполковник сквозь клеть разглядывал пленных, играя наручниками.

– Вон тот, со звездой! – указал на Офицера омоновец. – Он, козел, на меня сиганул и на кулак напоролся!.. И второй из ихней же группы, прикрывал с бульвара!..

Подполковник отомкнул клетку, вошел в нее. Ловко подвернул Офицеру руку, потом вторую. Защелкнул наручники. Как грузчик, перетаскивающий тяжелые тюки, подбросил Офицера на бедро и вытолкнул в коридор. Казалось, толчок был несильный, но Офицер полетел, спотыкаясь, по коридору, держа за спиной скованные руки, и врезался головой в живот высокого милиционера.

Тот схватил Офицера за волосы, отодрал от своего живота и, радостно ахнув, ударил кулаком в близкий нос и губы.

– А это не хочешь!

Там, куда пришелся удар, все расплющилось, потекло, превратилось в хлюпающий красный пузырь с белыми, среди слюны и крови, зубами. Офицер с клекотом, всхлипом отлетел к противоположной стене, где его встретили короткие жестокие удары омоновца – в спину, в хребет, в печень. Серия ловких боксерских ударов, от которых Офицер стал заваливаться набок, стараясь этим наклоном уберечь ушибленную печень.

– Ты у меня, сука, до смерти кровью ссать будешь! – напутствовал его омоновец, мощным ударом отсылая к соседу. Тот, совсем еще молоденький милиционер, с маленьким розовым носиком, ударил Офицера в сердце, туда, где краснела звезда. Офицер охнул, задохнулся и плоско упал на пол. Его вывернутые руки дрожали, наручники ярко блестели, и он, лежа под лампами, бился мелкой дрожью. На него сыпались удары ног, глухие, шлепающие, проникающие во внутренние органы.

– Не по лицу, мужики! – покрикивал подполковник, как тренер, заглядывая через головы подопечных, отрабатывавших спортивные приемы. – По почкам, по почкам!.. Пусть кровью посикает!..

Хлопьянов смотрел на истязания Офицера, ужасаясь не только тому, что на его глазах забивают насмерть человека, и не тому, что через несколько минут и его, закованного в наручники, выволокут в освещенный коридор к этим молодым людям, неутомимым в коллективном азарте домучать, добить. А тому, что все это означает начало еще больших ужасов, больших кровопролитий. Вселенской бойни, которая началась с момента, когда одутловатая, с голубыми пятнами голова выкатилась на экран телевизора.

Офицера били ногами, как мяч. Отпрыгивали после удара в сторону, освобождая место другому, застоявшемуся игроку. Тренер, внимательный, зоркий, любил своих спортсменов, укорял их за промахи и неточности:

– По почкам, по почкам!.. Пусть красной струйкой посикает!..

– Фашисты!.. Педерасты!.. – заорал Хлопьянов, желая не столько прекратить избиение Офицера, сколько ускорить свое. Упасть под эти башмаки и удары, ослепнуть, оглохнуть, исчезнуть. Не видеть приближающиеся неумолимо несчастья. – Скоты кровавые!.. Хари!..

Его услышали, перестали пинать Офицера. Подполковник что-то негромко сказал. Один из милиционеров кинулся прочь. Через несколько минут вернулся, неся ведро. Все расступились, прижались к стене. Милиционер выплеснул шумное плещущее ведро воды на лежащего Офицера, на его бесформенные плечи, заплетенные ноги, вывернутые назад руки в блестящих наручниках.

Подполковник подцепил Офицера за наручники, легко поволок, вбросил в клетку. Отомкнул хромированные оковы и страшным сильным пожатием дернул Хлопьянова за запястье. Щелкнул металлическими кольцами.

– А ты, товарищ, из какой губернии будешь? – спросил он, захватывая и заламывая ему за спину вторую руку. – Из каких, говорю, краев к нам приехал?

Он тянул на себя Хлопьянова, обводя его вокруг неподвижного, отекавшего водой Офицера, готовясь вытолкнуть его в яркий свет коридора, где ожидали потные, с румяными лицами люди.

Но в дальнем конце коридора возникло движение. Появился Каретный, бодрый, оживленный, праздничный, в нарядном костюме и шелковом галстуке. За ним поспевал телерепортер с камерой на плече, и молодой, чернявый, в белом халате врач.

Каретный издали углядел Хлопьянова, здоровяка-подполковника, безжизненного Офицера.

– Отставить!.. Отпустить человека!.. Он из администрации президента!.. Вы бы хоть документы у них проверили!.. – и, указывая на лежащего Офицера, сказал: – Приведите в порядок задержанного!.. Отмойте, побелите, смажьте!.. И сразу в «Лефортово»!.. А вы, – повернулся он к телерепортеру, – здесь не снимайте! Снимите там, в «Лефортово»!.. Когда будет в приличном виде!..

Взял за локоть Хлопьянова, которого уже расковали. Увлек его в коридор, бережно обводя вокруг лужи крови и воды.

– Я же говорил, что сегодня еще раз встретимся!.. Спасибо от руководства!.. Ты нам очень и очень помог!.. Ты – наше секретное сверхточное оружие!.. Бандиты и террористы захвачены! Ночью – штурм!..

Он проводил Хлопьянова к выходу, похлопал по плечу и вернулся обратно. Туда, где в коридоре теснились омоновцы. Неохотно забирали из углов свои шлемы и автоматы.