– Присылай! – хлопнул в ладоши Акиф Сакитович.

Хозяин-грузин качнул на волосатой груди золотой цепью и тоже хлопнул в ладоши.

Вдали, в туманных зеркалах, возникла фигура. Медленно приближалась, увеличивалась, наполнялась плотью, жестами, мимикой. В ресторанный зал, в духоту, в блеск хрусталя, в пестроту красных пятен на скатерти вошел Сталин. Рука – за борт кителя. Седые усы. Грозно-веселые глаза. Приблизился к столу, поднял приготовленный бокал с вином. Посмотрел сквозь него на свет и с легким грузинским акцентом произнес:

– Дорогие товарищи, этот тост я хотел бы поднять за великий русский народ!..

И все присутствующие встали. И банкир-кавказец, и еврей-ювелир, и «русский купец», и дама с дышащей грудью, и Хлопьянов. Слушали стоя знаменитый сталинский тост.

Решение на теракт было принято. Оружие возмездия – ручной гранатомет одноразового действия с визуальным прицелом, – было обеспечено. Литая тяжесть трубы, снаряженной коммулятивной гранатой, тонкий запах лаков и смазок, серо-зеленый цвет с черными литерами маркировки, – все было знакомо и зримо. Ожидая, когда доставят оружие, Хлопьянов мысленно поднимал на плечо заряженный взрывчаткой цилиндр, ощупывал пальцами пластмассовые элементы, спусковой крючок.

Припадал напряженным глазом к прицелу, захватив размытый вихрь приближавшихся лакированных лимузинов, фиолетовые сигналы, воспаленные при свете солнца, зажженные фары. Пускал навстречу дымную клубящуюся трассу. Превращал кортеж в рыжий огненный взрыв.

Он носил в себе это зрелище, как женщина носит плат. Взращивал его и лелеял.

Оставалось исследовать цель. Изучить маршрут движения. Выбрать по маршруту позицию, с которой безошибочно и точно он поразит лимузин президента.

Он отправился на рекогносцировку на Успенское шоссе, по которому каждое утро из загородной резиденции выезжал кортеж. Садился на автобус и катил по летним подмосковным соснякам, по узкому синему асфальту, приглядываясь к чистеньким деревенькам, к высоким глухим заборам правительственных дач, к постам ГАИ, где, облаченная в милицейскую форму, располагалась президентская охрана. Сходил, забредая в маленькие магазинчики, покупая какую-нибудь снедь, пластмассовый флакон с пепси-колой. Садился на скамейку, закусывая, наблюдая за трассой, по которой проносились лощеные иномарки, черные правительственные машины, патрульные автомобили с мигалками.

Он двигался вдоль обочины, пропуская лакированные, на вымытых шинах автомобили. Забредал в близкие солнечные сосны, ступая по блестящей сухой подстилке, наклоняясь за упавшей шишкой, за голубым цветком гераньки. И повсюду, в деревеньках, на крылечках магазинов, в солнечных сосняках он был под наблюдением. Встречался с неприметными молодыми людьми, возникавшими как бы случайно – то со спортивными сумками, то с грибными корзинками, то прилегшими на солнечной полянке, то бегущими трусцой по тропинкам параллельно с дорогой. Трасса охранялась, была под контролем, переговаривалась, переглядывалась, передавала его, Хлопьянова, от поселка к поселку, от перекрестка к перекрестку, от сосны к сосне.

Участок вдоль Успенского шоссе был непригоден для проведения теракта. Среди прозрачных сосняков, людных деревушек, на виду у постов не оборудуешь позицию для удара, не укроешься в ячейке, не пронесешь и не спрячешь гранатомет.

Он стал исследовать другие участки правительственной трассы, от Рублевки до Кутузовского проспекта. Ходил в толпе по жарким тротуарам, простаивал среди торговых киосков, заглядывал во дворы, подворотни. Сидел, щурясь на солнце, прикидываясь дремлющим среди бомжей, пьяниц, цыганских гадалок, вдыхая запах дыма, несвежих одежд, гниющих фруктов, слушая ругань, мат, несвязные бормотания, стараясь расслышать среди них звук опасности, позывные рации, переговорные коды, различить замаскированного агента охраны.

Участок трассы был неудобен своим многолюдьем, открытостью, обилием мелких ларьков, киосков, растущих деревьев, заслонявших проезжую часть. Среди мелькающих лиц, торговых точек, шумных сквериков и чопорных учреждений невозможно было найти укромное место, куда бы он незаметно принес пенал гранатомета, обустроил позицию, терпеливо ждал.

Столь же невозможным был отрезок Нового Арбата от Кремля и Манежа до Садового Кольца, где на углу вращался синий стеклянный глобус с надписью «Аэрофлот». Рестораны, кафе, нарядные витрины, непрерывное движение толпы, кишащие милиционеры, патрульные машины, – все исключало теракт, делало невозможным удар. Он брел в горячем воздухе проспекта, среди запаха духов, дорогих Табаков, бензина, наблюдал, как в огромных зеркальных окнах туманятся ресторанные залы, и красивые женщины задерживаются у витрин, где выставлены браслеты и ожерелья.

И вдруг его осенило. Был дом, огромный, одинокий, на набережной, напротив здания мэрии, вдоль которого струился проспект. В ту ночь Каретный и Марк, загадочный боевик-иностранец, брали штурмом контору, палили огнем стариковскую бороду, добывали секретные файлы. Там было окно, распахнутое в золотистый сумрак с близким стеклянным небоскребом мэрии, с белым Домом Советов, с туманной, стеариново-желтой «Украиной», глазированным, кишащим огнями проспектом. Красные хвостовые огни взлетали на мост, исчезали вдали, а навстречу, белые, золотые, катились шары, вспышки света, и Каретный с молодым иностранцем о чем-то возбужденно шептались.

Тот дом на углу, крыша, чердак, – вот место, которое нужно разведать. В слуховом окне, среди асбестовых труб, старых досок, душного, накаленного за день железа он оборудует боевую позицию. Построит ячейку, заранее занесет гранатомет. И в урочный час, легкий, необремененный, проникнет на чердак, затаится в ожидании цели, всматриваясь в мерцание проспекта.

Туда, к этому дому он решил направиться в сумерках, не сомневаясь в успехе.

Дом возвышался на углу проспекта, как темный одинокий утес. Мимо шелестел, брызгал светом, пузырился проспект, оставляя на асфальте мазки света, размытые траектории лимузинов. За домом, на черной ночной реке золотились огни, двигалась баржа, уходила под мост, на котором искрилась дуга, осыпала в черную реку огненные отражения.

Хлопьянов обошел дом снаружи, присматриваясь, нет ли и здесь постов, переодетых, притаившихся в подъездах охранников. Было пустынно, из огромной квадратной арки дуло сыростью. Начинал накрапывать дождь. Асфальт потемнел, залоснился, а близкое, озаренное здание мэрии погрузилось в млечную дымку, сквозь которую воспаленно, как палубы проплывавшего корабля, сияли стеклянные этажи.

Сквозь арку он вошел во двор. Вспомнил недавнее посещение этого сумрачного тесного подворья, уставленного припаркованными автомобилями, гаражами, детскими песочницами. Тогда, вместе с Каретным и группой захвата они вошли в подъезд, поднялись на лифте и взяли штурмом чью-то контору.

Теперь, проникая в тускло освещенный, пахнущий плесенью и каким-то неорганическим едким зловонием подъезд, Хлопьянов сразу вспомнил эти запахи, и у него возникло чувство опасности. Обострились зрение, слух. Он чутко прислушивался к тишине лестничных клеток, всматривался в зарешеченную шахту лифта.

Вызвал лифт. Смотрел, как перемещается стальной трос, слушал звоны и хруст изношенных механизмов.

В тесном лифте с плевками и окурками на полу, с прожженными и продавленными кнопками, поднялся на последний этаж. Осторожно прихлопнул стальную дверь. Стоял, оглядываясь.

Он помнил, что с этой последней площадки вверх на чердак уводила темная лестница, а квартира, которую предстояло штурмовать, была в глубине площадки. Теперь здесь все изменилось. Ход на чердак и квартира были объединены и закрыты тяжелой стальной, обитой кожей дверью, на которой не было квартирного номера, поблескивала кнопка звонка, слабо светился смотровой глазок.

Хлопьянов осматривал дверь, понимая, что ход на чердак был умышленно упрятан за эту преграду, присоединен к захваченной территории. Быть может, сам захват был произведен ради этого присоединения, позволившего контролировать выход на крышу.

Его подмывало позвонить в дверь, потревожить обитателей, увидеть их лица. А потом извиниться, сказать, что ошибся квартирой, и уйти. Он уже протягивал руку к звонку, когда заметил, что смотровой глазок погас. Кто-то неслышный, невидимый, обнаружил его присутствие, погасил внутри помещения свет, наблюдает за ним. Чувствовалось присутствие человека за железной дверью, его пристальный, наблюдающий взгляд.

Хлопьянов достал из кармана записную книжку, полистал ее. Обвел глазами двери соседних квартир, делая вид, что сверяет номера. Разочарованно покачал головой, спрятал книжку и направился к лифту, имитируя разочарование, ошибку, желая обмануть, успокоить невидимого соглядатая, наблюдавшего за ним сквозь глазок.

Снова вышел из подъезда на воздух, на пустынный сумрачный двор. Было пустынно, мокро. Дождь гремел в водостоках. Пахло мокрым песком, холодной листвой, запахами осеннего увядания, – особыми, знакомыми с детства ароматами уходящего московского лета.

Людей не было видно, только к дальнему подъезду кто-то торопливо прошел под зонтом, сложил перепонки и канул в дверях.

Хлопьянов оглядывал двор, внутренний фасад дома с размытыми, слабо освещенными окнами, чувствуя, как промокают плечи.

Вдоль стены вверх, изломами, на крышу дома вела пожарная лестница. Ее нижний край не достигал земли, а верхний терялся в моросящем сумраке. Дом был слишком хорош, слишком удобен для избранной Хлопьяновым цели. Двор казался абсолютно пустым и безлюдным. И Хлопьянов решился взобраться на крышу по лестнице.

Он разыскал разбросанные в темноте ящики, доски, кирпичи. Соорудил возвышение под нижним обрезом лестницы. Прицелился глазами. Метнулся вверх, слыша, как рассыпалось от толчка его сооружение. Ухватился руками за мокрую железную поперечину. Подтянулся, упираясь ногами в стену, пачкая брюки. И с усилием, обдираясь о невидимые острые кромки, поместился на лестнице.

Никто не заметил и не услышал его прыжка. Шел ровный дождь. Шумели деревья. Стена пахла мокрой известкой. Осторожно, плотно хватая мокрые холодные переборки, он полез вверх.

С остановками, отдыхая, оглядываясь на черную ямину двора, на мотавшиеся вершины деревьев, он достиг карниза. Вышел на крышу, на ее гулкую блестящую ветряную поверхность.

Стоял, прислушиваясь, среди ровного рокота и дребезжания, под небом, по которому тускло бродили пятна и метины света, словно за тучами, просвечивая, двигалось загадочное светящееся существо. Пошел по кровле мимо телевизионных антенн, вентиляционных труб, из которых веяли сквозняки, излетающие из недр дома. Достиг противоположного края крыши, откуда открывался вид на Москву. Стоял, чувствуя, как мерзнут плечи, как горят натруженные, перепачканные мокрой ржавчиной ладони.

Москва туманно светилась, мерцала среди туч, моросящего тумана. Медленно поворачивалась вокруг оси, как оторванная льдина, на которой поместились небоскребы, светлые и темные городские массивы, храмы и трубы. Было ощущение, что льдина медленно тает, ее съедают и рассасывают туманы и воды, и Москва вот-вот начнет погружаться, уходить на дно, расплываясь пятнами исчезающего тусклого света.

Он был один в ночи над Москвой, на крыше дома. И возникло сладкое чувство одиночества, оторванности от людей, и этой оторванностью и свободой вовсе не обязательно было воспользоваться, а просто – стоять и мокнуть на ребристой железной кровле, ощущая мокрым теменем близкое небо.

Это чувство длилось недолго. Он снова двинулся вдоль края крыши, по вибрирующей гулкой жести. Он искал на крыше место, где можно обустроить