– Скажу, – ответил Хлопьянов, пряча листок в карман. – Я пошел.
Шагал по коридору, сжимая ручку кейса, и думал, почему они все, и Руцкой, и этот юноша, дают ему свои наказы и поручения, словно он должен пережить их всех и выйти из огня невредимым.
Он вошел в свой незапертый кабинет, где стулья были составлены после его недавнего ночлега, а на столе валялась обертка от галет – остатки последней трапезы. Стал искать место, куда бы запрятать кейс. Ящики стола не запирались, при обыске и грабеже кейс немедленно будет найден. Потолочная решетка плафона снималась, но вряд ли она сможет удержать под собой плотный кейс. Явилась мысль приторочить чемоданчик под седалище стула, но стул могли опрокинуть.
Под окном, на стене размещалась отопительная батарея, холодная, ледяная. Ее металлический, выкрашенный в белое экран привлек внимание Хлопьянова. Он снял экран, обнажил ребристую, пластинчатую батарею. Накрыл кейс экраном и поставил его тут же на пол, у стены. Экран, прикрывавший кейс, смотрелся, как часть отопительной конструкции. Не привлекал внимания.
Хлопьянов устало присел на стул и смотрел на экран. Рассеянно думал, почему он, измученный, на пределе сил, производит впечатление неуязвимого и люди, готовясь умереть, передают ему свои завещания.
Он устал, но усталость не побуждала к отдохновению. Была особым мучительным возбуждением, которое не удавалось побороть сном. Чувствуя эту звенящую в каждом нерве усталость, он не стал ложиться на сдвинутые стулья, а отправился к отцу Владимиру.
Он проходил освещенный холл, где обитали журналисты. Валялись на полу, курили, звонили по радиотелефонам, пили из маленьких флаконов и термосов виски и кофе. Отдыхали, дурачились, перезаряжали фотокамеры, дремали, подстелив под себя толстые пуховые куртки. Они казались Хлопьянову особой популяцией, со своими повадками, опознавательными ужимками, манерой говорить, улыбаться, со своими инстинктами и жестокими правилами. Эти люди всегда вызывали у Хлопьянова отторжение и опасливое изумление. А в последние недели негодование и даже ненависть. Когда эти милые, любезные молодые мужчины и женщины, наводнившие осажденный Дом Советов, делившие с защитниками опасности и невзгоды, когда эти доброжелательные и словоохотливые журналисты выпускали на экраны свои репортажи или печатали в газетах статьи, поражало, какой ненавистью и предвзятостью были наполнены их публикации. Как умно, тонко извращали они откровения и наивные признания доверчивых людей. Как ловко и осмысленно превращали они этих простодушных работяг с московских окраин, отставных офицеров, измученных и несчастных женщин, окоченелых депутатов – всех обитателей Дома Советов – в уродов, глупцов, насильников, жаждущих разрушений и крови. Создавали из них объект ненависти, побуждая обывателей ненавидеть их и бояться. Готовили своими статьями и репортажами кровавое побоище, в котором отставники-офицеры, работяги и беженцы, и сам он, Хлопьянов, будут истребляться, как бешеные звери.
Теперь, спускаясь к отцу Владимиру, он проходил освещенный холл. Увидел, как журналисты, вся их пестрая, обычно говорливая коммуна, покидает насиженное место. Подхватив свои камеры и кофры, походные сумки и куртки, молча и торопливо уходит. Выстраиваются вереницей по лестнице, вниз, сутулясь, словно ожидая удара по голове.
Их уход, молчаливое, организованное и дисциплинированное движение изумили Хлопьянова. В этом уходе было нечто биологическое, связанное с экологической катастрофой, близкой бедой и опасностью, когда чуткие животные воспринимают неслышные для человека подземные сотрясения и гулы, слабую вибрацию мира, предвестницу катастрофы. Люди глухи к этим знакам и посланиям, продолжают повседневную жизнь. И вдруг пугаются, заметив, как странно, враз умолкают птицы в лесу и среди гробовой тишины на солнце начинает наползать черная тень затмения. Или из деревенского дома, славного достатком и обилием, с пирогами, сундуками, с шумными многолюдными трапезами, вдруг уходят тараканы. Выползают из-под печи всем своим глянцевитым усатым скопищем, двигаются тесным чешуйчатым покрывалом к порогу, перетекают в сени, на крыльцо, через тропу и дорогу, исчезают в траве. Обитатели дома молча и испуганно смотрят на исход тараканов. А через день случается страшный пожар, сгорает изба, сундуки с добром, скотина в сарае, ребенок в люльке. И лишь позднее, когда уляжется первое горе, на теплом пепелище люди вспоминают исход тараканов. Сокрушаются, что не разгадали посланный природой знак.
Нечто похожее было в ночном торопливом бегстве журналистов. Они были связаны между собой видовой общностью, как жуки. Соединены общим знанием, командой, предупреждавшей о близкой беде. Их цепкие, осторожные, точные движения, их шаги и похожие жесты делали их биологической семьей, спасавшейся от катаклизма. Наблюдая их уход, Хлопьянов знал, что это связано с близким штурмом. Эти молодые, просвещенные, свободолюбивые и вольные в обращении люди были управляемы, сцеплены друг с другом какой-то невидимой волей, заставлявшей их действовать как единое многоногое существо. На их лицах, если они вдруг поднимали глаза на Хлопьянова, проскальзывали мгновенное чувство вины и маскирующая это чувство ирония. Они желали поскорее пройти, вычеркнуть из своих переживаний вид одинокого, встретившегося им на пути обреченного на смерть человека.
Хлопьянов наблюдал, как журналисты, подобно грызунам, покидают огромный, озаренный ночным сиянием Дом Советов, который еще плывет, держится на поверхности, сверкает иллюминаторами и нарядными палубами, но в трюмах и днище открылись свищи и пробоины, заструилась, забила множеством бурунов и фонтанов вода. И он, Хлопьянов, знающий истину, наблюдает исход крыс – знамение близкого кораблекрушения.
Когда он спустился в лифте на нижний этаж, где в маленькой комнатке разместилась походная церковь отца Владимира, вдруг снова погас свет. Дом отрубили от электрокабеля. Отсекли от остального города. И это тоже было знаком приближающегося несчастья.
Он добрался наощупь до походной церкви, постучал. Услышав за дверью голос отца Владимиpa, вошел. В комнате был коричнево-золотистый сумрак, среди которого горело несколько свечей и лампада. Словно соты, наполненные медом, желтел образ Богородицы. На столе слабо переливались какие-то серебристые предметы. Этот сумрак, запах воска, малиновый мягкий свет лампады, неясно мерцающие во тьме предметы напомнили Хлопьянову новогоднее торжество. И от этого стало сладко и печально. Отец Владимир, в облачении, с золотой лентой, ручьем стекавшей из-под его бороды, был похож на Деда Мороза. И это сходство тронуло Хлопьянова нежными сладостно-горькими воспоминаниями.
Отец Владимир что-то мастерил, вырезал. Перед ним на столе лежала картонная, с зубцами и крестиками корона. Священник доставал мятые серебряные фантики. Разглаживал фольгу на столе, проводя по ней большим крепким ногтем. Фольга чуть слышно звенела. Из-под ногтя священника тянулся голубоватый сияющий след. Отец Владимир прикладывал серебряную бумагу к картонной короне, украшая зубцы и крестики. И это занятие тоже было из чудных забытых времен, напоминало детство, елку, близкий праздник, ожидание подарков, забав.
Отец Владимир поднял на Хлопьянова глаза, и Хлопьянов увидел, как похудело это знакомое благообразное лицо, какие морщины и складки вдруг обнаружились на лбу и у рта, какие тревога и мука были в синих очах.
– Вы там были? – отец Владимир кивнул куда-то в сторону, сквозь стену, в ночное пространство города, где была башня, парк и еще тлел, догорал подожженный Хлопьяновым пожар, и бродили перед телецентром зачехленные в масках стрелки – упирались лучами фонарей в простреленные затылки, в запрокинутые мертвые лица.
– Был, – ответил Хлопьянов, усаживаясь рядом с отцом Владимиром, машинально разглаживая на столе мятую серебряную бумажку.
– Когда вы расселись по машинам и поехали в «Останкино», я вернулся сюда и стал молиться. Молился перед образом Богородицы за умягчение сердец, утоление печалей, за кротких, нищих духом, за миротворцев. И вдруг во время молитвы я услышал, как закричала Богородица. Услышал ее женский крик, будто ей делали больно, били ее. Она дрожала, по ее лицу текли слезы. Пулеметы, которые стреляли в людей, попадали в Богородицу. Пробитая пулями, она плакала и кричала.
Хлопьянов разглаживал серебряную бумажку. Смотрел на образ, освещенный лампадой. И ему казалось, что одежды Богородицы слабо шевелятся. Образ был живой, просвечивал сквозь дерево иконы, сквозь плоское изображение таинственным, уходящим в глубину объемом. И в этом объеме летели пулеметные трассы, попадали в зеленые и малиновые одежды Богородицы, пробивали смуглое тело, и от каждого попадания, от каждой пули она вздрагивала и кричала.
– Я не мог молиться, не мог выносить плач Богородицы. Отошел от иконы, выглянул в окно и увидел, как над Москвой летают бесы. В вечернем московском небе летает множество мохнатых разъяренных бесов. По-одиночке, парами, несметными тучами. Все небо было наполнено бесами, и они завладели Москвой. Я пробовал молиться сейчас. Но иконы молчат. Раньше, когда я молился, от икон всегда исходило тепло, слышался едва уловимый живой отклик. А сейчас иконы остыли. Они замолчали. Из них словно ушло Божество. Они превратились в обыкновенные доски. Что это значит? Бог отвернулся от нас, оставил на растерзание бесов? Значит, мы страшно перед ним провинились!
– Не знаю, – устало сказал Хлопьянов. – Я не чувствую за собой вины. Не знаю, почему Бог от нас отвернулся.
Он передал отцу Владимиру расправленную серебряную фольгу. Тот осторожно взял и украсил ею острый зубец на картонной короне.
– Это что у вас? – рассеянно спросил Хлопьянов.
– Венчальный венец. Сейчас молодая пара придет ко мне венчаться. А венца-то и нет. Вот я и смастерил картонный.
В дверь постучали. В комнату проник луч фонарика, его белый раскаленный кружок. Следом вошли двое, юноша и девушка. И Хлопьянов узнал в них разведчиков, с которыми несколько дней расстался на подземном перекрестке туннеля. Теперь они снова встретились в ночной озаренной церкви, которая тоже казалась подземной, сооруженной в толще земли. Оплывшие свечи, малиновая лампада горели в самой сердцевине земли.
– Здравствуйте, – сказал длинноволосый юноша и, нагнувшись, приставил к стене автомат.
– Здравствуйте, – повторила девушка. Сняла с плеча и положила рядом с автоматом свою брезентовую санитарную сумку, – Не поздно? Вы не спите?
– Я вас ждал, – ответил отец Владимир, колыхнув золотым, сбегавшим из-под бороды ручьем. – Благословясь, начнем.
Он установил посреди комнаты стул. Накрыл его бархатной, с вышитым шестикрылым серафимом скатеркой. Положил на скатерку серебряный крест, пухлую, в кожаном переплете книгу. Поставил горящую, укрепленную в фарфоровой чашке свечу.
– Встаньте сюда, – пригласил он жениха и невесту. Те послушно приблизились к этому самодельному престолу, встали рядом, чуть касаясь плечами. Худой, узкий в талии юноша, в джинсах и кожаной куртке, с темными, спадающими волосами. И девушка с большими круглыми глазами, в мешковатом стеганом пальто, с шелковой косынкой на шее. Их лица, озаренные пламенем свечи, были торжественны, и они напоминали студентов, пришедших сдавать экзамен.
– Слава Тебе, Боже, слава Тебе! – запел, зарокотал отец Владимир, заглядывая в раскрытую книгу, подставляя ее скудному свету. Кланялся, мягко и плавно крестился. Золотое шитье волновалось у него на груди. Хлопьянов, не понимая всех слов чудного древнего языка, постигал одну только музыку, одну только боль и сладость, с которыми отец Владимир провожал их всех в какую-то светлую и печальную даль. Они шли за длинной, нескончаемой чередой уже исчезнувших, проходили мимо горящей свечи, сквозь холодную московскую ночь, оставаясь в ней тающее краткое время, чтобы пройти и исчезнуть, уступая место другим, еще не родившимся.
– Венчаются раб Божий Андрей и раба Божья Татьяна, – доносилось до Хлопьянова. И он, не стыдясь своих теплых слез, беззвучно повторял их имена. Ему казалось, что их имена – это бутоны, темно-алые, стиснутые, с резными лепестками, которые от слов священника медленно раскрываются в молодые свежие розы.
Они стояли в походной церкви, в центре земли. В этом центре горела свеча, звучало пение, распускались алые розы. И все что на земле ни случалось – движение народов, возникновение и крушение царств, деяния героев, откровения мудрецов и ученых, великие заблуждения и поиски, – все длилось,
