поняли, пока растили троих старших. Я бы не смогла так воспитать девочку. И, наверное, не смогла бы дать ей столько любви, внимания и заботы. Молодые матери, как правило, больше заняты собой и карьерой. Так что я была Евгении от души благодарна, – закончила Нитецкая свой невеселый рассказ.

– В день убийства, в среду утром, вы звонили Панкрашиной?

– Нет, что вы, я никогда ей не звонила. Евгения звонила сама, когда это было удобно и безопасно для нее. И только с городского телефона, потому что мобильный муж контролировал.

Ну, об этом оперативники и без нее уже знали.

– Значит, она позвонила в среду утром и…

– И сказала, что есть свежие фотографии Ниночки, которые она хотела бы мне передать. Я собиралась ехать по делам, и мы договорились, что я подъеду к ее дому, и Евгения вынесет мне фотографии.

– И все?

– А что же еще?

– Фотографии можете показать? Или Евгения Васильевна их показала и забрала?

– Пожалуйста, смотрите.

Вероника открыла большую шкатулку, стоявшую на полке книжного шкафа, и достала оттуда несколько фотографий: смеющаяся Нина Панкрашина танцевала в развевающейся широкой юбке не то цыганский, не то испанский танец; Нина с двумя девочками того же возраста возле окна, похоже, в школьном коридоре; Нина и Игорь Панкрашины на улице на фоне деревьев с голыми ветками. На всех фотографиях внизу сбоку пропечатана дата: «11 ноября 2012 года».

– У Ниночки в гимназии был испанский вечер, – пояснила Вероника. – Евгения сделала несколько фотографий для меня.

Антон внимательно разглядывал снимки. Ну конечно, вот почему лицо Нитецкой показалось ему знакомым! Нина была поразительно похожа на мать, только ярче и свежее. Впрочем, если Вероника Валерьевна сделает макияж, то превратится, вероятно, в такую же ослепительную красавицу, как ее дочь.

– Значит, Евгения Васильевна скрывала ваше знакомство не только от мужа, но и от подруг? – уточнил он. – Не знаете почему?

Нитецкая пожала плечами, взяла в руки шкатулку с фотографиями и поставила на место. Руки у нее дрожали.

Но голос был по-прежнему спокойным:

– Мы не настолько близки, чтобы я посмела интересоваться подобными тонкостями. Но Евгения как-то раз обронила несколько слов… Я так поняла, что когда-то в юности вышла какая-то некрасивая история, из которой Евгения вынесла твердое убеждение: никому ничего нельзя доверять, никакими секретами делиться нельзя. Сдадут, продадут или просто сдуру проболтаются. Не стану скрывать, мне было любопытно, что это за история. Но расспрашивать я не стала.

– Почему?

– А вы не понимаете? – Голос Нитецкой зазвенел, в нем появились нотки горького унижения. – Я ведь зависела от Евгении, от ее доброй воли, от ее хорошего отношения ко мне. Стоило мне сказать хоть слово, которое ей не понравится, и она могла развернуться, уйти и больше никогда не появиться. А могла и мужу пожаловаться на меня, сказать, что я ее преследую, и тогда у меня начались бы проблемы и в бизнесе, и в обычной жизни. И если дело дошло бы до полиции, то обязательно встал бы вопрос о том, кто разгласил тайну усыновления и сколько денег я за это заплатила. А это еще и взяточничество. Единственное, что я могла себе позволить, это спрашивать про мою дочь.

Что ж, с этим все понятно. На всякий случай Дзюба спросил, какая у Нитецкой машина и где именно она стояла утром, в среду, 21 ноября, когда Евгения Панкрашина передавала ей фотографии. Машина оказалась именно такой, как описала соседка, небольшой и черной, и стояла ровно там, где ее и видела бабуля со второго этажа.

Настал черед вопросов о колье. Но и здесь оперативников ждало разочарование: ни о каком колье Вероника Валерьевна Нитецкая не слышала. Ни о колье, ни о рент-бутике. Антон не видел в ее позах и жестах ни малейших попыток закрыться: женщина продолжала стоять, слегка покачиваясь, переступая с ноги на ногу, руки на груди не скрещивала, ладони ее спокойно лежали на краю стола.

– Ну, что скажешь? – нетерпеливо спросил Роман, когда они со Сташисом вышли на улицу и сели к Антону в машину. – Она правду говорит?

– Ты же ее видел, – улыбнулся Антон. – При таком сходстве с дочерью сомнений никаких быть не может. И по срокам все совпадает, с Евгенией Панкрашиной Нитецкая вступила в контакт примерно два с половиной года назад, и с этого же времени начались поездки Панкрашиной от подружки куда-то, потом снова к подружке, а потом домой. И по последней встрече, в среду, во дворе, никаких разногласий между показаниями Нитецкой и показаниями свидетельницы.

Роман некоторое время собирался с мыслями, потом осторожно заметил:

– У нее руки дрожали. Очень сильно.

– Я видел, – откликнулся Антон, выворачивая на широкий проспект.

– Значит, она в чем-то лгала, – с убежденностью проговорил Дзюба. – Почему у нее руки тряслись? Я в какой-то момент даже подумал, что она вот-вот шкатулку выронит на пол.

– Да нет, Рома, вряд ли она лгала. Просто ей было неприятно. И немного страшно.

– Страшно? – удивился Роман. – Не понял.

– Ну, смотри: пришли два чужих мужика, и она вынуждена рассказывать им о том, как оставила ребенка в роддоме. Ты что же думаешь, ей шоколадно было такое про себя рассказывать? А потом еще про то, как она взятку давала. Надо отдать ей должное: эта Нитецкая – сильная женщина, не побоялась честно рассказать об этом, хотя и рисковала. Ты наверняка не обратил внимания на то, как она качнулась вперед перед тем, как признаться, что она – мать Нины Панкрашиной. Вероника переместила вес тела на подушечки стоп, а это является сигналом «я решился и открываюсь». Запомни, пригодится. В общем, смелая она дамочка, уважаю. А вдруг мы с тобой начали бы носами крутить? Страшно было – а все равно рассказала. И вот ушли мы с тобой, а она там осталась, сидит и думает: привлекут ее теперь за дачу взятки или нет? Чего ж удивляться, что руки тряслись.

Роман помолчал, рассматривая попадавшиеся навстречу рекламные щиты. Потом резко повернулся к Антону:

– А не могла она убить Панкрашину?

– Могла, – рассмеялся Антон. – Теоретически. Но зачем?

– Из материнской ревности. Тоша, ты обратил внимание, как она говорила, что Панкрашина воспитала ее ребенка лучше, чем смогла бы сама Нитецкая? Да эта Вероника ненавидела нашу потерпевшую за то, что та стала настоящей матерью для девочки, а Нитецкая этой девочке – никто.

Антон некоторое время обдумывал слова Дзюбы, потом кивнул:

– Не очень-то верится. Никакой ненависти я у Нитецкой не заметил, только горечь и раскаяние. Но проверить ее алиби, конечно, надо. Вот завтра с утра и займись.