Мы расположились, как заправские следопыты, по разным точкам большого сада, почти слившись с окружающей средой, чему немало способствовала темнота.

Комната была ярко освещена, и все действующие лица нашей трагикомедии были неплохо видны.

Я влезла на дерево, стараясь делать это как можно бесшумнее, и теперь оказалась в более выгодном положении, чем остальные.

Там явно происходил агрессивный междусобойчик, грозящий перейти в сражение. Во всяком случае, Лада громко орала, используя далеко не нормативную лексику. «Вы, тра-та-та, полные тра-та-та, кто из вас такой осел? Вы хотя бы… представляете… что теперь будет?»

Я продолжала свои наблюдения.

Никто признаков особенной растерянности не выказывал. Просто ругались себе люди и ругались. Если учесть, что никто из них, исключая Подла и Грязнера, друг к другу страстной любовию не пылал, то чему было удивляться?

Наверху не спал бедный Никитич, который все время расхаживал по комнате, сжимая кулаки. С моего места его было очень неплохо видно — правда, только нижнюю часть. Верхняя была от меня скрыта.

«Интересно, он-то знает, что Таня жива и здорова? Или его забыли посвятить?»

Оставалось так же непонятным, где пребывает Виктор. По шевелению в кустах я быстро определила местонахождение Пенса и Ларикова. А так везде было тихо, как в могилке. Или наш «соратник» умеет оставаться невидимкой?

— А чего ты так психуешь? — услышала я голос Варлаамова. — Ты-то теперь будешь главной. Может быть, ты и писала всю эту смурь, а, Ладочка?

Он произнес это громко и безразлично. Как бы обращаясь в никуда. Его лица я не видела — он сидел вполоборота к окну, но совсем от него близко. Только руку с дымящейся сигаретой.

— У тебя было поводов не меньше, — огрызнулась Лада.

— А я и не отказываюсь, — передернул Варлаамов плечом. — Может быть, это я и писал. И думайте, что хотите. Поскольку, если честно говорить, мне на ваше мнение наплевать. А милиция, похоже, не приедет. Зря дожидаетесь с таким нетерпением. И никого, к сожалению, сегодня не посадят.

— Почему это?

Они развернулись к нему все и теперь застыли, разглядывая его кто с надеждой, кто с недоверием.

— Я так думаю, — ответил он, совершенно спокойно поднимаясь и надевая пиджак. — Поэтому я уж лучше пойду домой. Надо будет — вызовут повесткой… Там вот и будем «колоться», кто чего писал.

— Подождите, подождите, с чего это у вас, Илья, такое убеждение?

Грязнер не сводил с него глаз, полных немого возмущения. Ах, ну как же! Все так покорно сидят и ждут, а этот собирается уйти!

— Это не убеждение, — усмехнулся Варлаамов. — Впрочем, вы можете продолжать сидеть тут до «пришествия» милиции. Я лучше побуду это время дома…

В принципе я была ему даже благодарна. Больше всего мне надоело торчать на этой весьма ненадежной ветке яблони и мерзнуть. Тем более что, вопреки надеждам Ларчика, никто и не собирался так запросто раскалываться.

— Так что я пошел, чего и вам желаю.

Он вышел, насвистывая, и остановился прямо под моим деревцем.

Я замерла.

Он поднял голову и пробормотал, ни к кому не обращаясь:

— Вот так вот, девочка моя! Теперь ты и сама видишь, какой тут гадюшник!

И, небрежно взмахнув рукой, отправился дальше.

«Интересненько, — подумала я. — Кого это он имел в виду? Меня или Таню? Черт его разберет, этого Варлаамова!»

— Саша! Просыпайся…

Я еще носилась по ночному саду, прижимая к себе отвратительную куклу, и почему-то мне казалось, что все это происходит на самом деле, но оказывается, все это происходило во сне. Может быть, и вчерашний светский раут тоже был во сне, с надеждой подумала я, открывая глаза.

Мама стояла передо мной, из плоти и крови, не призрак какой-то зловредный. На столике лежал том Вийона, а из кухонного приемника неслась «нетленка» про Любочку в синенькой юбочке.

— Сейчас, — потянулась я.

— Ты опаздываешь, — строго сказала мама.

— Ну и что теперь? — поинтересовалась я. — Я каждый день опаздываю с работы, можно один денечек опоздать на работу…

— Тоже мне, работа, — презрительно фыркнула мама. — Весь день торчала в салоне, потом поздно вечером явилась домой, пропахшая дорогими духами и вином, ничего не сказала, только сообщила, что надо бы над всем подумать, плюхнулась в кровать и тут же глубоко «задумалась» на всю ночь!

— А я думаю во сне, — безмятежно улыбнулась я.

— Господи, какая противная девочка! — возмутилась мама. — Ума не приложу, в кого ты такая!

— Ма, ну какая дочь могла вырасти у женщины, распевающей по утрам шедевры «Ляписа- Трубецкого»? — спросила я.

— Какого Ляписа? — недоуменно вытаращилась на меня мама. — И при чем тут Трубецкой? Ты еще корнета Оболенского сюда приплети…

— Скорее уж поручика Ржевского, — хмыкнула я. — Кто вчера распевал во все горло «Мне ль с моей красотой бояться одиночества»?

Я поднялась с кровати.

— Ладно уж, безжалостная мать, — проворчала я. — Пойду я на эту дурацкую работу, распутывать тот ужасный клубок, который умудрился напутать Лариков! Хотя я бы предпочла оставить его наедине с созданной проблемой. Пусть себе продолжает играть в Перри Мейсона! А я бы посмотрела на него. Но это все бесплодные мечтания. У нас четкое разделение труда — Лариков запутывает, Александра Сергеевна распутывает…

Я вышла на кухню.

— Завтракать, конечно, не будешь? — спросила мама.

Я вздохнула.

— Нет, не буду, — согласилась я. — Лучше я немного попозже объем Ларикова. После вчерашнего надо же ему нанести вред, так хоть этот!

— Сашка! Нельзя так плохо относиться к собственному начальнику!

Я уже оделась и стояла на выходе. Обернувшись, я улыбнулась, послала мамочке воздушный поцелуй и сказала:

— Да что ты, ма! Я его обожаю! Честное слово!

Пока я шла к своему «обожаемому» начальнику, моя голова трещала от мыслей. Правда, очень скоро все мои размышления растворились в бессмысленной песенке.

«Синенькая юбочка, ленточка в косе…»

«Черт, — выругалась я. — Надо же, как прилипает!»

Твердо решив справиться с этой напастью в виде Любочки, я начала талдычить стихотворение Вийона.

«От жажды умираю над ручьем, смеюсь сквозь слезы и тружусь играя… Кто не знает Любочку…»

Я даже остановилась от возмущения.