притронувшись к холодному неживому лбу покойницы. Она лежала печальная и покорная судьбе, только где-то в складках губ почудилась ему серенькая тень разочарования.

Зоотехник вышел в сени, принес большую мешковину и топор. Снял пиджак, повесил в шкаф, чтобы не испортить. Закатал рукава рубашки и край штанов. Выставил за дверь сапоги. И принялся за дело.

Сложить то, что получилось, в мешок было нетрудно. Тело Евдокии Марковны, безрукое и безногое, лежало на кровати, завернутое в простыню, как большеголовый младенец. Может, и под силу председателю или кому-то из правления было призвать обратно свинарку бабу Дуню, но то, что от нее осталось, едва ли годилось в работницы.

Отрубленное Алексей свалил в мешок и вынес в сени. Вернулся в избу, наскоро протер полы, убрал пропитанную кровью ветошь. А потом отправился с мешком на ферму.

Свиньи, казалось, ждали его. В их мутных черных глазках на мгновение зажегся крошечный огонек узнавания. Но потом в кормушку высыпалось содержимое мешка. И неторопливые розовые дирижабли двинулись к еде, позабыв о госте.

Невдалеке визжали и рвались к старшим поросята. Жарков подошел к загону с молодняком, вынул изрядно потяжелевшего Чуберлена и, не глядя на недавнего соседа, отнес в другой конец свинарника, где не было слышно оживленного похрюкивания жрущих свиней.

Поросенок обиженно взвизгнул. Алексей перегнулся через загородку и потрепал Чуберлена по щетинистой спине.

– И ты станешь большой свиньей, – утешил недовольно ворчащего свиненка зоотехник. – Успеется.

Солома с края загона прилипла к рубашке на животе и груди. Жарков стал отряхиваться. Сперва неторопливо, небрежно, а потом все скорее и ожесточеннее, словно боясь, что грязь проест ткань рубашки и вцепится в кожу. Выскочил на улицу, плеснул в лицо водой из поилки, утерся рукавом.

Полегчало. Стрекот кузнечиков и журчание каких-то мелких птах, невидимых в синеве и ветвях, почти заглушило жадные звуки свиной трапезы. Алексей почувствовал, что ноги едва держат его, обвел взглядом двор, выбирая, куда присесть, чтобы перевести дыхание и унять расходившиеся нервы.

– Что ж ты наделал, Алексей Степаныч? – раздался справа от него властный, строгий, царский голос Саввы Кондратьевич. – И зачем? Ведь все равно ей.

– Она не хотела в работники, – ответил Алексей и не нашел в собственном голосе ни единой ноты раскаяния. Не услышал ее и председатель. Он двинулся ближе. Поодаль стояли те, кто пришел посмотреть, как поднимают работницу, но нашел в пустом доме лишь коротенькое изуродованное тельце старой свинарки и кучу перепачканных кровью тряпок под крыльцом. Председатель, видно, шел по своим делам – вел мертвецов в поле. Позади зевак и возмущенных колхозников стояли ровными колоннами работники. К их бессмысленным покрытым язвами и трупными пятнами лицам липли навязчивые мухи. Замерли в серых руках мотыги и косы.

– Она не хотела к ним. – Жарков указал рукой на неподвижные ряды работников. – Ведь можно и не поднимать. Раз просила. Разве мало она при жизни для блага колхоза поработала?

– Мало или много – не тебе судить, товарищ зоотехник, – холодно отозвался Савва Кондратьевич. – На каждого здесь еще заживо трудодни выписаны. Вот ты сейчас колхоз на сто трудодней наказал. И что прикажешь мне с тобой делать?

Председатель сделал еще шаг вперед. И все колхозники, мужики, бабы, девки, шагнули следом, словно зачарованные ледяным властным голосом Саввы.

– Может, сдать тебя как вредителя, как врага народа, а, товарищ зоотехник? – Еще шаг.

– Или сам отработаешь за бабу Дуню ее смертные трудодни? – В глазах председателя блеснул нехороший злой огонек. Толпа колхозников придвинулась еще ближе. И Алексей невольно отступил, натолкнулся спиной на загородку. Торопливо вытащил жердину. Жердина была крепкая, толстая, раскалившаяся на солнцепеке, так что казалось, будто само дерево пышет жаром, стараясь сдержать янтарные смоляные слезы.

Зоотехник перехватил ее посередине и приготовился защищаться. Чужак. Своим ему никогда не стать. И не случись такое, так и жил бы весь век чужаком. Зато теперь получит председатель себе вместо старухи-свинарки крепкого и рослого работника. Алексей пообещал себе, что постарается изо всех сил, если они останутся там, за гробом, и не позволит председателю или кому бы то ни было другому позвать его снова на эту сторону.

Он отступал вдоль загороди, понимая, что перескочить не успеет. Шарахнулась из-под ноги чемпионка Советка, и стоящая за плечом брата почтариха Юрьевна скривилась, словно от боли или досады, и следующий шаг сделала чуть пошире, почти уравнявшись с братом.

– Стойте, – хотел крикнуть Жарков, но горло от страха и отчаяния отказалось подчиниться, и то, что должно было стать криком, выродилось в сиплый шепот, что эхом раздался в черепе.

– Стоим, – ответили ему десятки неслышных голосов.

Алексей покрепче перехватил слегу, бросив взгляд за спины наступающих на него сельчан. И увидел глаза. Десятки мертвых, пустых, направленных на него глаз. Они ждали приказа.

– Идите. Идите ко мне, – не пытаясь разжать сведенные челюсти, выкрикнул Жарков одной мыслью, невидимым метеором сверкнувшей над головами колхозников.

– Кто зовет? – прозвучали в его голове в унисон тихие, ровные, бесстрастные голоса.

– Я зову, – заставил себя прошептать Жарков.

Он смотрел не на наступающих сельчан, не на багровое лицо председателя с черным пятном, что медленно двигалось по шее к правому уху, не на пестрый платок Юрьевны. Он глядел над их головами и плечами туда, где, переломив о хребет надежды бесконечное мгновение сомнения, сделало первый шаг мертвое воинство.

В Осло Камилла улетела самолетом, обратно решила вернуться поездом, хотела в который раз полюбоваться яркими снегами Хардангервидды под огромным синим небом.

Поезд выскочил из туннеля, серебро замерзшей речки на миг ослепило, а затем словно воздуха стало больше – от всего голубого и белого. Этот ландшафт никогда не наскучит, столько действа в этих безбрежных снегах. Облака, притворяясь сугробами, меняют до неузнаваемости знакомые долины; снятые ветром со скал завесы тончайшей снежной пудры сверкают над пропастями, а вон там, вдалеке, цепочка крошечных лыжников старательно чертит две параллельные линии через гигантское девственное плато. После Финсе мистерия гор набрала полную силу, но приближение к дому всколыхнуло мысли о Томасе, об их жизни вдвоем.

Они были знакомы с детства. Однажды ее старший брат привел в дом светловолосого подростка с такими же, как у нее, серыми глазами. «Это Томас Хансен, – сказал брат. – Он приехал из деревни. У него в семье все утонули, и теперь он живет у бабки». Все утонули — в этом была какая-то тайна и сладкий ужас, которые делали Томаса Хансена героем в глазах друзей и школьных товарищей. Все утонули, значит, некому расспрашивать об уроках, заставлять надевать ненавистный костюм, когда в воскресенье семья отправляется в гости, – ведь бабушка старенькая и наверняка не будет такой занудой, как родители.

Правда, Томас не нуждался в послаблениях со стороны учителей, на какие вполне мог рассчитывать круглый сирота, – он был необыкновенно одарен, учился легко, блестяще сдавал все экзамены, и это был еще один повод для всеобщей зависти. Зависть эта, впрочем, вылилась только в присказку, которая прилипла к его фамилии: «который утонул в море». Постепенно ею стали пользоваться все. «Какой Хансен, у которого ротвейлер?» – «Да нет! Который утонул в море». Что же касается Камиллы, то она все альбомы изрисовала его портретами. Когда он приходил к брату, она, забившись в какой-нибудь уголок и мучительно краснея, если взгляд его вдруг падал на нее, мечтала скорей повзрослеть и выйти за него замуж.

Вряд ли он замечал ее, ребенка. Они росли в близких, но параллельных мирах, которые разошлись в его восемнадцать и ее пятнадцать самым жестоким для Камиллы образом: дальний-предальний родственник Томаса, дядя, как он его называл, известный офтальмолог, забрал Томаса в Осло. Там Томас успешно закончил медицинский факультет университета и разбил не одно девичье сердце. А Камилла за годы разлуки выучилась в местной Художественной Академии писать маслом картины и сделала аборт от