подающего надежды мариниста, после чего не могла иметь детей. Художник, причина несчастья, куда-то быстро испарился.
Томас вернулся из Осло, приняв приглашение участвовать в проекте, касающемся перспективной темы в анестезиологии и хирургии, и одновременно практиковать в университетской клинике в отделении реанимации. Он был полон надежд и амбиций, его честолюбивые планы надежно подкреплялись знаниями, умом и так необходимым в науке чутьем экспериментатора. Все смотрели на Томаса как на будущее медицинское светило, начавшее величественное шествие по небосводу науки, a он благосклонно принимал восхищение – привык к нему с детства.
Когда они случайно встретились на одной вечеринке, выяснилось, что оба любят разгрызать семечки от яблок. Во вторую встречу вечно занятой Томас обратил внимание на то, что Камилла необыкновенно красива, танцует просто изумительно и пользуется грандиозным успехом у мужчин. Они стали встречаться почти каждый день, много разговаривать, гулять по окрестным горам, обсуждать любимые книги и фильмы. Он ничего не понимал в живописи, она – в медицине, но обоих это устраивало. Впрочем, он сумел ее удивить, играючи вторгшись на ее территорию. Она показала ему несколько базовых живописных приемов, и он почти шутя написал ее портрет. Правда, из-за острой нехватки времени этим его увлечение живописью закончилось. Но Камилла лишний раз убедилась в том, что талантливый человек талантлив во многом.
Однажды во время традиционного предрождественского праздника в университете к ним подошел приятель Томаса и шутливо поприветствовал его, назвав «тем самым Хансеном, который утонул в море». Камилла поправила: «Нет, он Хансен,
Камилла поднялась, прошла в конец вагона, налила себе еще кофе из большого термоса на столике в углу, снова откинулась на прохладную спинку пассажирского кресла. Благодарность за то, что имеешь, – непременное условие счастья, она была благодарна за многое: за то, что родилась в удивительном месте, за умение всюду видеть прекрасное и переносить его кистью на холст. За чудесных и мудрых родителей, за их с братом безоблачное детство. За добрый и родной дом над фьордом, за шум сада и пение птиц за окном. И за любимого мужа – ее первую любовь, щедрый ответ на ее страстные молитвы. Все сбылось, все так, как мечталось: работа, что приносит счастье, любовь, красота и здоровье, поездки в далекие страны. Все хорошо. И все же оставалась неопределенная, едва ощутимая тревога. Томас всегда страстно отдавался учебе, работе, в этом году защитил докторскую, но в последнее время он как одержимый. Он словно не видит ничего вокруг себя. И это его открытие… Лучше бы его никогда не было.
В конце февраля северный город жил предчувствием весны, запахи талого снега и первых цветов смешались с морским юго-западным ветром. Tут и там с балконов и из открытых окон доносились звуки вечеринок, а в уличных кафе вдоль набережной, укутавшись в толстые пледы, сидели первые вестники предстоящего туристического паломничества – японцы.
Томас, выбираясь из пробки, опоздал на двадцать минут, потом, сильно нервничая, искал место для парковки. Он выбежал на пустой перрон, держа в одной руке серебристый кейс, с которым никогда не расставался, а в другой – букет так называемых «пламенеющих роз», любимых цветов Камиллы. Они выглядели как живой огонь со всеми его оттенками оранжевого и красного.
Камилла стояла вдали, спиной к нему, в чудесном ярко-синем пальто с круглым черным воротником из искусственного меха, которое так ему нравилось. Слегка откинув назад голову, она смотрела в противоположную сторону, на горы. Налетавший под крышу вокзала ветер развевал длинные черные волосы, прямые и блестящие, у ног стояла дорожная сумка на колесиках. Улыбаясь, Томас легко зашагал по бетонным плитам.
Она всегда знала, как нужно поступить. Другая начала бы метаться, испуганно спрашивать в трубку: «Ты где? С тобой все в порядке? Дела?! А я так волнуюсь… Стою здесь, как дура… Вечно ты опаздываешь!» Ничего этого не было. Она ждала его на холодном перроне (почему на вокзалах всегда так дует?). Его белокожая фея с нежным лицом стояла твердо, как скала. За это он любил ее больше всего – за мягкость и доброту, странным образом сочетавшиеся с сильным характером и здравым смыслом. Она знала: не нужно уходить с перрона, это только все запутает, ведь Томас, который почему-то плохо ориентировался в общественных местах, пришел бы за нею сюда… Умница. Она была стопроцентной умницей. Легко к нему приспосабливалась, понимала с полуслова.
Они были женаты шестой год. По дороге на вокзал он думал об этом. Землетрясения измен расшатывали семейные пары, с которыми они были дружны; идеалы любви и верности рушились, как древние осажденные города, под грохот бьющейся посуды подводились безрадостные итоги. А они с Камиллой едва ли насчитали бы пять серьезных размолвок. Ему казалось, это всех раздражает. Но в прошлом году знойный ветер Содома и Гоморры пронесся и над их уютным семейным гнездышком. В течение целой недели он самым животным образом наслаждался в своем кабинете обществом пухленькой двадцатидвухлетней лаборантки. Навязав Камилле личную встречу, та в гадких подробностях поведала о жарких вечерах с профессором Хансеном под высокими университетскими сводами. И после всего этого – ни упрека, ни истерик. Камилла исчезла из дома, забрав незаконченную картину и чемодан с куклами, которых мастерила для частных коллекций.
Он не знал, что ему делать. Взял на работе отгулы, лежал одетым на их большой кровати и бессмысленно смотрел телевизор с выключенным звуком, потому что у него дико трещала голова. На прикроватной тумбочке стояла так и не распечатанная бутылка любимого напитка Джеймса Бонда, мартини. Несколько раз звонила лаборантка. Он смог только сказать: «Ты… ты…» – из остального вышли булькающие звуки, будто он шел ко дну. Это было к месту, ведь теперь он действительно был Хансеном из их родового проклятия, Хансеном, который утонул в море.
На третий день приехал Трим, его школьный приятель, у него была бензозаправка и четверо детей от разных жен. Томас лежал на кровати небритый, в мятой одежде. «Ты ей звонил?» – «Кому? – тупо переспросил Томас. – Лаборантке?» – «Слушай, гений, будущий лауреат Нобелевской премии, – сказал Трим, отобрав у него пульт от телевизора. – Ты хоть немного соображаешь? Или совсем дурак? Вставай, дубина. Иди в душ, приведи себя в порядок. А потом сразу к ней».
Начались унизительные визиты к друзьям, пьяные слезы и просьбы дать ее новый адрес. Теперь его понимали лучше, чем когда он был просто «гением, мужем Камиллы». Через полгода она вернулась, согласившись с формулировкой «Временно сошел с ума», но он не любил вспоминать, чего ему это стоило. В его тогдашнем тоскливом, убийственном одиночестве был один положительный момент. Он в этом взвинченном состоянии очень много, взахлеб, почти истерично, работал. Вывел несколько перспективных формул, сделал массу проб… Когда она вернулась, он вплотную приблизился к своему открытию. Все к лучшему, да, определенно, все к лучшему в этом лучшем из миров.
…Он подошел сзади, прижался, чтобы почувствовать ее тело, по которому уже соскучился, и, выставив вперед правую руку с букетом, уткнулся лицом в шелковистые волосы, вдохнул запахи духов и ветра. В носу защекотало, он чихнул. Камилла тихонько засмеялась, подхватывая возникшие перед нею цветы.
– Это вы? Господин Хансен, который переплыл море? – Голос у нее всегда был низким, но сейчас в нем проскальзывали хрипловатые нотки, которые так волновали его в постели. Им овладело нетерпение.
– Да-да, это он! – дурашливо пробасил Томас.
Она подставила губы для поцелуя, он торопливо прижался к ним. Помада была карамельно-сладкой, губы ледяными. Его огорчил ее усталый вид, глубокие тени под серыми подведенными глазами. Лицо на холоде не покраснело, напротив, стало еще белее. – Прости, Милла, я опоздал… Замерзла?
– Немного простудилась в Осло.
Проклиная свое опоздание, он выругался про себя.
Пока они шли к припаркованной машине, Томас дважды намеренно отстал, завозившись с ее сумкой, – исподтишка разглядывал Камиллу. Если в одежде появилось что-то новое, значит, она продала картину. Такая у них была игра. Как художница, она любила символы, хотела, чтобы он разгадывал всякие сложные метафоры. Нет, никаких изменений он не заметил. Когда она уезжала, на ней было это синее кашемировое пальто ниже колен, расширенное от талии, с черным лакированным пояском, та же сумочка через плечо, черные брючки, обувь на платформе. Какая смешная мода этой осенью – все носят коровьи копыта…
– Господин Хансен, у меня спина дымится от ваших взглядов, – сказала Камилла. Он чувствовал, что
