хрустнули. Вихрь закрутил в кольцо дорожную пыль и спорхнувшую в метелок травы пыльцу, обнял заклинателя и мертвеца.
Савва Кондратьич стоял не шевелясь. Он не сплетал рук, не произносил заклинаний. Никакой бесовщины, что ожидал Алексей, не было и в помине. Он просто смотрел на мертвеца. И черное пятно на руке дрогнуло и поползло вниз по пальцам, заливая всю кисть.
– Стой, Савва! – Юрьевна влетела во двор вихрем, сила брата уронила ее на землю, так что птичница не успела добежать до лавки, где лежал Гришуня. На ее заплаканном красном лице светились нестерпимой синевой одни глаза, полные боли. Цветной платок съехал на сторону, бились на колдовском ветру пряди, в которых кое-где посверкивала седина.
– Савва, – прошептала птичница, – не поднимай Гришку. Не смей. Ведь он должен был твое место занять!
Председатель не оглянулся на сестру, он продолжал сверлить страшным, тяжелым взглядом мертвого. Руки Гриши дрогнули, шевельнулись пальцы.
– Да уж, не в простые работники сыночка прочила, – ядовито шепнул кто-то за спиной Алексея, – в председатели хотела. А теперь вот со всеми в поле пойдет, полугнидок.
Ветер хлестнул всех по лицам, бросил в глаза пыль, вторым ударом вышиб воздух из груди. Так что зеваки вздрогнули и разом втянули ртом воздух.
– Вставай, Григорий, – осипшим, прерывающимся голосом проговорил председатель. Слова давались ему с трудом. Голос скрипел, подобно мельничному жернову. – Иди. Я зову.
Смерч все туже свивался вокруг них, сжимая страшное кольцо. Сорвало платок с головы Юрьевны, саму ее, оказавшуюся ближе всего к брату, прижало ветром к земле, так что она уже отчаялась поднять голову и только плакала, уткнувшись лицом в траву.
Григорий снова дернул руками, так что правая сорвалась со скамьи и повисла плетью. Но тут глаза его открылись, ноги и руки задвигались, беспорядочно, как паучьи лапки. И Гришуня сделал попытку подняться. Он рванулся с лавки, перевернулся и упал ничком на траву, замерев в нелепой изломанной позе. Вихрь стих, распавшись на несколько маленьких смерчей, что выскользнули за ворота и погнали по улице крошечные, не больше ладони, воронки пыли и несколько сорванных с березы листьев.
Председатель покачнулся, прошел на неверных ногах до угла дома и привалился к стене.
Кто-то поднял Гришуню, заставил разогнуться. К мертвецу бросилась Юрьевна, но ее оттащили. А парнишка продолжал стоять, глядя перед собой бессмысленным синим взглядом.
– Уведи, – шепнул председатель кому-то. – Загони к новым.
– Так там… Варька.
– Вот к Варьке и веди, – раздраженно бросил председатель. – Им теперь обоим все равно.
– А Василича что, поднимать не будешь? – завопила Юрьевна вслед брату. – Убийцу Гришкиного так похоронишь? Не много ли чести сразу на погост?
– Да нечего там поднимать, Вера. Его из мялки едва вынули, – устало отозвался председатель.
Вечером Евдокия Марковна была непривычно молчалива. Вся деревня, казалось, погрузилась в траур. Дояра жалели и бранили, Гриню бранили и жалели. Тело первого положили в доме, оставили с ним баб и плакальщиц. Второго отвели в сарай, где приткнули в затылок к Варваре, так что толстая Варькина коса едва не цеплялась за пряжку Гришкиного ремня.
– Я в ночь к Василичу пойду, – заговорила наконец баба Дуся. – Посижу с ним. Хороший был человек, добрый, спокойный. Таких судьба и метит. Сначала сын с войны не вернулся, потом Машка, невестка, по весне в пруду утонула. Осталась у него одна Варя. Уж он ее так любил, души не чаял.
Алексей молчал, боясь оборвать рассказ. Баба Дуня налила щей в тарелки, махнула рукой: садись, мол, товарищ зоотехник.
– А Варя красавица была чудесная. Она и в работницах хороша, а живая была – как королевна. И пела так, что у мужиков, у тех, кто войну прошел, слеза наворачивалась. Чудная была девочка, как птичка весенняя. Когда Василич узнал, что положил на нее глаз наш Гришуня, уж поздно было. Уговорил девчонку. Дурацкое дело-то нехитрое. Думала, женится на ней председателев племянник. Но Юрьевна ей все толково объяснила. Что Гришуне судьба другая уготована и жениться ему рано. А в подоле принесет Варя, так стыд глаз не выест, а дед вырастит. Василич и рад бы вырастить, но Варя по-своему рассудила. Пошла в лес и удавилась. Далеко зашла. Думала, долго искать будут, уж успеет испортиться. Но на ее беду девчонки в дальний лес на тракторе за брусникой поехали. Еще теплую нашли, часу не висела. Савва Кондратьич ее поднял, мертвой-то стыда нет. Как убивался Василич, не расскажешь. Сам напросился на вилы, паскудник, уж больно мучил старика. А тот все никак не мог привыкнуть, что в работниках его Варя. Идем как-то с работы, сели передохнуть, годы-то уже не те. И работники с поля возвращаются. А у Вари коса растрепалась, висят волосы патлами на лице, и в них трава запуталась. Увидел Василич, заплакал, пошел просить Ивана, что тогда погонщиком на работах был, чтобы он ему разрешил Варю расчесать. Так каждый день и ходил. Савве не нравилось, непорядок, вот и поставил Гришуню в погонщики. Думал Василича от Вари отвадить. А вот оно как вышло…
Евдокия Марковна подперла голову рукой, так и не притронувшись к щам. Но, помолчав, окунула луковицу в соль и с хрустом откусила, заела хлебом. На глазах выступили слезы, повисли на коротеньких светлых ресницах. Баба Дуня смахнула их, но складка, залегшая между ее светлых бровей, не разгладилась, а словно бы стала глубже.
Алексей ел, не решаясь нарушить тишину. Не к месту чужаку в таких делах свое мнение высказывать. Ели молча. Ходили по стенам мухи. Самые смелые садились на стол, бродили по краю хлебной тарелки. Евдокия Марковна безразлично взмахивала рукой над тарелками, отгоняя непрошеных гостей.
– Видел я, как ваш Гришуня над ним измывался, – наконец проговорил Жарков. – Понимаю, как до вил Василич дошел. Но зачем он в мялку полез? Ведь подумать страшно, каково это. Пруд рядом – топись, берез в округе не сосчитаешь – вешайся, только кушак развязать… Зачем так мучиться? Может, вину свою так искупить хотел?
Баба Дуня сочувственно покачала головой. Поднялась, подошла к портрету и долго смотрела на румяное отретушированное лицо покойного мужа.
– Моего Георгия Иваныча не поднимали. Он в сорок четвертом погиб, – проговорила она. – Игнатушка мой в сорок пятом без вести пропал. Мой сам был из этих мест, а меня привез издалека, из Гарей, из Калининского колхоза. Я тогда много по колхозам ездила. Был у нас в Калининском театр, я все главные роли играла. Заметил он меня. Так и сложилось. Перебралась я в Знаменский, Игнатушка родился. А я все не могла привыкнуть к работникам. До чего страшно было. Я все просила Георгия Иваныча уехать. А он ни в какую, не хотел родной колхоз покидать. И теперь нет у меня ни мужа, ни сына, и живу одна. Хоть и долго здесь живу, а все не привыкла. Как подумаю, что помру и поднимет меня председатель в работники, что буду я, пока не истлею, бродить неприбранная, смердеть да на гнилые кости разваливаться, так сердце и сжимает. Не по-человечески это и не по-божески. Вот и Василич не захотел в работники. Обидела его эта земля, судьба обидела, а за что – кто знает? Хороший был человек. И покой свой всеми муками заслужил.
Баба Дуня стояла у комода, положив руку на край портрета. Чуберлен, воспользовавшись минутой, прыгнул на руки к Жаркову, сунулся к лацкану, но не нашел заветного значка и, обиженно хрюкнув, свернулся на коленях зоотехника, сунув пятачок под полу пиджака.
– Понимаю, – наконец проговорил Алексей. – Но ведь не сбросишь со счетов, сколько пользы от этого, сколько хорошего и стране, и колхозу. Ведь такую богатую деревню, как ваша, поискать еще. И живым легче, и мертвым не без пользы гнить в земле… Ведь такое чудо дано!
Алексей замолчал, натолкнувшись на холодный взгляд Евдокии Марковны.
– Ты только скажи мне, Алексей Степанович, – строго спросила она. – Только не по цифрам, а по совести. Я ведь никому не передам. Сам-то согласился бы в работники?
Алексей хотел кивнуть, но тотчас встало перед глазами лицо мертвого Гришуни, Варькина коса, а потом сизые с прозеленью лица работников, что видел он вчера. Жарков затряс головой, отгоняя видения.
– То-то, – пробурчала баба Дуня. – И я не хочу.
– А иначе как? – проговорил с сомнением Алексей. – Раз уж назвался груздем, придется в кузов лезть. Если можно так стране пользу принести…
Евдокия Марковна уже не слушала его. Она подошла и, мгновение постояв над что-то толкующим
