— Он жив! — резко оборвала она его слова, и он был вынужден замолчать, заметив, как блестят ее подозрительно сухие глаза, и как высок ее голос. Надо бы вернуть ее в дом, прежде чем случится истерика. А потом вдруг ударила его в грудь сомкнутыми кулачками, чего он никак не ожидал. — Он жив!

— Да-да, вы правы, — поспешил ответить Лозинский и положил ладонь на ее плечо, сжал, пытаясь успокоить. Но она вдруг снова ударила его в грудь кулаком, уже сильнее, попадая прямо по ранам на груди, задевая его перевязь, отчего вспышка боли пробежалась по покалеченной руке вверх к плечу, заставляя его стиснуть зубы. Владимир сумел ухватить свободной рукой тонкую шею Анны, сжал ее слегка, чтобы вернуть ее в чувство, пока она не потревожила его раны, пока те не стали снова кровить.

— Анна! Анна! — встряхнул он ее, вынуждая взглянуть на себя. А потом крикнул дворовым, стоявшим чуть поодаль от них у подъезда, не решающимся приблизиться к ним. — Принесите воды! Панне дурно!

— Laissez-moi [330], - такой неожиданный холодный и равнодушный тон голоса после тех истеричных выкриков ошеломил Лозинского. Анна смотрела на него ясным взглядом, будто и не было той мимолетной вспышки истерики, что он наблюдал несколько секунд назад. — И уберите руку!

Но Лозинский не так последовал ее приказанию, как бы ей хотелось ныне: медленно скользнул пальцами по ее шее, схватил локон, что спускался на спину, пропустил тот между пальцами в такой мимолетной интимной ласке, намеренно не отводя глаз от ее бледного лица.

— Анна Михайловна! — проговорил женский голос, и от холода, что прозвучал в нем, можно было тут же замерзнуть, настолько ледяным тот был. Анна, вздрогнув, повернулась к Марье Афанасьевне, стоявшей подле них и наблюдающей за ними внимательно, а потом опустила глаза виновато, понимая, что ее застали отнюдь в неподобающем положении для барышни. Откуда взялась эта графиня, мелькнуло в голове Лозинского, будто черт из табакерки выскочила! И так неслышно, незаметно подошла… С любопытством взглянула из-за спины Марьи Афанасьевны ее компаньонка, спешно отвернулась от его взгляда кузина Анны, краснея, что ненароком выдала свое любопытство к происходящему.

Графиня же подняла трость и вынудила Лозинского отступить от Анны на шаг назад, хлопнув полированным деревом по его груди, вынуждая его снова стиснуть зубы от боли, пронзившей тело. Старая ведьма, едва сдержался он. Знает о его ранах, оттого и ударила его, наслаждаясь его болью. Ничего, скоро это выражение исчезнет из ее глаз, скоро заплачет старуха, узнав о смерти своего племянника.

— Tenez vous a l'ecart, monsieur lancier! [331] — проговорила графиня, поджимая губы, а Анне только кивнула, призывая знаком встать подле нее, взять под руку и повести далее к дому, продолжая прогулку. Она уже жалела, что решила выйти из коляски в начале подъездной аллеи и пройтись пешком до дома. От сцены, что увидела еще вдалеке, до сих пор тряслись руки, кололо в сердце, а ведь только поднялась с постели! Effrontee! Etourdie! [332] А она-то…! И ведь поверила!

А потом заметила, как покраснели белки глаз Анны, разглядела бледность ее лица и встревожилась тут же. Вдруг что стряслось худое? Вдруг в доме что? Тогда и ошибочны могут быть скорые суждения ее о той сцене. Да и зрение у нее не то, что ранее, а Мария разве будет объективна, коли спросить о том?

— Qu'y a-t-il? [333] — спросила и мельком заметила, как усмехнулся поляк. Злой, кривой усмешкой. Перевела взгляд на Анну, и они миг смотрели пристально друг на друга. «Помогите мне, Марья Афанасьевна», молила ее мысленно Анна, «скажите, что это не может быть правдой, заверьте меня, что он жив! Только вы можете сделать это!». А потом вспомнила тихие слова графини, сказанные как-то: «…Не станет его, и мне нет места боле на этом свете…», вспомнила о болезни пожилой женщины, о сердечном недуге.

Оттого только пожала плечами безразлично и взяла под руку графиню, улыбаясь своей прежней вежливо-очаровательной улыбкой.

— Поднимается ветер, Марья Афанасьевна, пойдемте в дом, — а потом заговорила, защебетала, спрашивая графиню о том, как та возвращалась из церкви, кого видела, с кем говорила по пути. Легкая болтовня. Искусственная улыбка на устах. Пустые глаза. Прежняя Анна, так раздражавшая Марью Афанасьевну прежде. А еще графиня заметила скрытый знак, что подала Анна поляку, следовавшему за ними на расстоянии пару шагов. Знак хранить молчание… Effrontee, etourdie, поджала губы Марья Афанасьевна недовольно.

И за последующим обедом, что сервировали в малой столовой, именно Анна царила за столом — заводила беседы, вовлекая в них обедающих, шутила, обменивалась взглядами с поляком, что с какой-то странной улыбкой наблюдал за ней. Все тут же оживились со временем, вскоре зазвучал за столом смех — искренний, легкий — впервые с конца августа, появились улыбки, разрумянились лица барышень. Даже Михаил Львович вдруг стал любезен с нежеланным для себя гостем — предложил тому раскурить трубки в кабинете, пока дамы завершат трапезу и перейдут после в салон. И именно Михаил Львович предложил после позвать на ужин соседей, чтобы хотя бы на один вечер забыть о том, что творится вокруг. Тут же разослали приглашения в ближайшие имения.

Впервые за несколько месяцев сервировали большую столовую, как только спустились сумерки. Принесли и вскрыли заколоченные ящики с фарфором и серебром. Расставили цветы в вазах, что срезали в оранжерее — наполняющие комнаты дивным ароматом бледно-розовые букеты роз. Зажгли свечи в серебряных жирандолях — впервые такое множество восковых свечей, которые старались экономить в последнее время. Дамы надели шелковые и газовые платья, блестели в огоньках камни и благородные металлы. Мужчины облачились в парадные сюртуки и фраки, повязали шелковые галстуки, пряча их концы за парчовые жилеты. Даже присутствие улана не могло испортить особого настроения, что царило у всех в этот вечер. Казалось, что все решили дружно сделать вид, что этот красно-синий с серебром мундир — форма офицера польских улан русской армии, забыть, что где-то за стенами этого дома идет война, так жестоко разделившая их жизни на «прежде» и «ныне».

Марья Афанасьевна весь вечер наблюдала за Анной, такой безмятежно улыбающейся, такой очаровательной для всех — и старого, и малого. Снова за ней увивались мужчины — подсел доктор Мантель, с которым она так долго о чем-то беседовала, кружились пятнадцатилетние близнецы Красновых. И, конечно, капитан, что так и норовил поймать улыбку той или взгляд.

— Effrontee, etourdie, — iовторяла графиня, яростно обмахиваясь веером, злясь на всех, кто попадался под взгляд. И на Михаила Львовича — за этот праздник во время войны, и на Марию — за нерасторопность и какой-то странный обмен взглядами с Лозинским, и на Катиш — за ее угрюмую молчаливость, наводившую ныне на графиню тоску, и на остальных. И особенно на Анну. Глупую по молодости, легкомысленную Анну, которая, видно, решила, что красоте позволительно и простительно все. Увы, это не так, графиня знала этот урок отменно!

А Анна была занята своими мыслями, ей было совсем не до того, что о ней можно подумать ныне. И с доктором она говорила совсем не на те темы, которые пристало обсуждать в разговорах девицам — выспрашивала его аккуратно о том сражении, которое состоялось близ земель Гжати. Но, увы, тот мало, что мог прибавить к тому, что уже поведал всем.

— Я только слышал от французов, что много людей осталось на том поле, — говорил доктор Мантель Анне осторожно, подбирая каждое слово, опасаясь, что она может упасть в обморок от тяжелой правды. — Тысячи и тысячи убитых, да простите мне такие подробности gnadiges Fraulein [334]! Говорят, все поле было сплошь покрыто телами обеих наций. И раненых было не меньше…. Один из операторов-французов сказал мне, что они с трудом управлялись с теми, такое несчетное число их было. А над полем только стоны стояли…. А еще, — он склонился чуть ближе к ней, чтобы их ненароком не услышали посторонние уши. — А еще он сказал мне, что наши санитары недолго собирали раненых на поле у своих позиций. Свернулись ночью и спешно отошли к Москве, тайно и беззвучно. Бросили умирать тех несчастных, кому не повезло в тот вечер быть подобранным санитарами… Но разве можно поверить в то? Тем паче, французу! Я не верю и вам того не советую, gnadiges Fraulein.

— В прошлый раз вы сказали, что весь цвет русской армии остался на том поле, — заметила Анна, в волнении складывая веер медленно, с силой сжимая рукоять из кости.

— Так мне сказал раненый пехотинец, что попал в плен по контузии, — ответил доктор, припомнив эту фразу, сказанную им когда-то.