Но на груди одной из девушек, что ранее пела в хоре на сцене крепостного театра ее отца, в узком проеме расстегнутого ворота простенького ситцевого платья Анна вдруг заприметила краем глаза блеск камня, когда холопка тщательно натирала мраморные балясины лестницы. Камня, так похожего на аметист или сапфир. Хотя откуда у холопки он?

Анна уже миновала несколько ступеней, удаляясь от полирующих мрамор девушек, как неожиданно для себя самой вернулась к той холопке и резко схватила за тонкую нить шерсти, на которой висело то, что прятала под сорочкой и платьем крепостная. Холопка резко вскрикнула от страха, когда на ладонь барышни скользнуло серебряное кольцо, подняла на нее виновато-испуганные глаза. Но Анна не смотрела на нее, только на кольцо на своей руке. Четыре камня в серебре. Два аметиста и два нефрита по числу букв в имени Анна…

— Где ты взяла его? — прошептала глухо Анна холопке, и та упала на колени, стала плакать в голос, предчувствуя кару за то, что позволила себе иметь такую дорогую вещицу. — Где ты взяла его? Где? У кого?

На крик барышни и рыдания холопки вернулся в вестибюль Иван Фомич, застыли, бросив работу, остальные, стали перешептываться, со страхом и любопытством глядя на картину, что видели перед собой.

— Где ты взяла это кольцо? — Анна вцепилась свободной рукой в плечо холопки, намеренно причиняя ей боль, стала трясти ее с силой. А внутри груди уже сворачивались тугие кольца вокруг сердца, сжимаясь с каждой минутой все теснее и теснее.

— Лодзь! Лях… что с сударем офицером приехал… подарил…,- сумела только и выдавить холопка, и Анна отпустила ее плечо. Резко сорвала с ее груди кольцо, побежала, перепрыгивая через ступени, к покоям, отведенным улану, толком ничего не соображая в этот момент, чувствуя, как жжет огнем ладонь, сжимающую серебро. Толкнула дверь в спальню поляка, развернулась резко, поняв, что та пуста. В дверях ее и поймал за плечи Владимир, недоумевая, что ей понадобилось в его покоях.

— Где ваш денщик? — спросила Анна. Ее глаза ныне казались темно-синими, так побледнело лицо, резко обозначились скулы, словно она вот-вот разрыдается.

— У подъезда, — ответил Лозинский. Лодзь действительно был в парке, где чистил мундир и сапоги своего пана, даже не догадываясь, что скоро будет атакован русской барышней, что сбежала по ступеням вниз, едва не упала на скользком мраморном полу вестибюля.

— Лодзь! — крикнула в голос, забывая о приличиях, сжимая до боли в ладони кольцо с камнями. Следом за ней спешил Лозинский, гадая, что могло понадобиться Анне от его денщика, и отчего она так бледна ныне.

— Тутай я! — ответили откуда-то справа. Лодзь сидел чуть поодаль от подъезда на низком табурете, чистил сапог. Он совсем не ожидал, что ему под нос сунут спустя миг серебряное кольцо, замер удивленно, а потом посмотрел на пана своего, что глядел на происходящее через плечико панны.

— Где взял его? Кольцо! Где взял? Откуда оно у тебя?! — едва ли не кричала Анна, протягивая кольцо поляку.

— Тише, панна, тише, — коснулся ее локтя Лозинский, но она стряхнула его пальцы, словно надоедливое насекомое. — Лодзь дурно понимает по-русски.

Владимир, видя по глазам денщика, что он толком не понимает, что от него хочет барышня, поспешил перевести вопрос. Тем более что в крике Анны, который привлекал к происходящему у подъезда любопытных, уже ясно слшались истерические нотки.

— Он говорит, что выиграл в карты у солдата пехотного полка. Что игра была честной, а своим имуществом он может распоряжаться, как пожелает, — перевел ответную речь денщика Лозинский. — Лодзь просит не винить девушку и не наказывать ее за то, что… что она приняла его подарок.

Анна сжала губы и закрыла на миг глаза, пытаясь обуздать эмоции, рвущие душу, и Владимир продолжил расспросы денщика, желая разгадать, что за кольцо у нее в руках, и отчего она так открыто показала свои чувства ныне.

— Француз снял его с убитого кирасира, пан Влодзимир, — проговорил Лодзь. — С офицера, как он сказал. Стало быть, тот офицер…, - и он смолк, кивнул на бледную Анну, что поняла только несколько слов из его речи. Что такое — «забитый» по-польски? Раненый…? О Господи, пусть будет «раненый»!

— Полагаю, так и есть, — кивнул Владимир, а потом взглянул на Анну, заметив надежду в ее глазах, устремленных на него. Жестокая правда, которая пойдет ему только на благо. Поддержать в горе — отменный шанс стать ей ближе, чем ныне. Падет столь возводимая преграда, когда истерзанная душа будет стонать молчаливо от потери, что случилась.

— Тот француз снял его с убитого офицера кирасирского полка в ночь после сражения у Бородино.

Вмиг потускнели глаза Анны, и он даже сперва решил, что она вот-вот лишится духа, потянулся к ней.

— Нет, — покачала она головой, и Владимир замер, не понимая, то ли она не верит в услышанное, то ли отвергает его помощь. А потом перевела взгляд на Лодзя, глядящего внимательно на нее снизу вверх, заметила, как покачал головой сочувственно, проговорил ей на польском: «Мне жаль, панна…».

Глухо ударилось о гравий аллеи подъездной кольцо, которое выпало из ставших такими безвольными пальцев, но Анна даже не взглянула на свою потерю. Оно ей было уже не нужно. К чему оно ей ныне? Она желала, чтобы это кольцо с ее именем уберегло Андрея…. К чему оно ей ныне?!

Его светловолосая голова поверх остальных на той службе на Рождество. Его пристальный и внимательный взгляд среди других устремленных на нее на той мазурке, которую Анна танцевала с братом. Его улыбка, чуть трогавшая уголки губ, от которой становилось так тепло на душе. Его руки на ее коже, его губы на ее губах, запах его кожи, его тихий шепот:

— Моя милая… моя девочка… моя милая Анни… Анни…

Калейдоскопом воспоминания перед глазами мелькали. Такие дивные, такие приятные и по-летнему теплые. От счастья, разрывающего грудь, от горячих губ, от сладости поцелуев.

— Нет, — снова покачала головой Анна, отказываясь верить в происходящее. — Нет…

А потом развернулась медленно и пошла по аллее прочь от дома, не обращая внимания ни на оклик Ивана Фомича, ни на зов Лозинского, который зашагал следом за ней. Шла, не обращая внимания на легкую боль от острых камушков гравия, терзающую ступни через тонкую кожу подошвы туфелек. Что значила та боль по сравнению с той, что рвала ныне сердце, сжималась обручами железными вокруг него, мешая дышать полной грудью?

Анна вдруг остановилась, подняла глаза на ветви, шуршащие над головой пожелтевшей листвой, словно пыталась найти что-то в этом переплетении ветвей над аллеей. Хотелось крикнуть вверх, прямо в небо тому, кто вершит судьбы людские, что она не верит. Не верит, ибо разве может быть он так жесток?!

Но только какой-то странный писк сорвался с губ вместо крика, словно ее лишили голоса в том миг, дабы избежать ее обвинений. Обручи все сжимались и сжимались на сердце, поплыло все перед глазами, смешались краски. Мужские пальцы сомкнулись у нее на запястье, и она невольно качнулась назад, желая, чтобы ее утешили, спрятали от горя и боли, что терзали ее.

— Мне очень жаль, — произнес Лозинский мягко, когда она развернулась назад и прижалась лбом к его плечу, борясь с истерикой. Изо всех сил старался, чтобы в голосе прозвучало сочувствие к ее потере. — Мне очень жаль…

На самом деле, разумеется, это было не так. Жалости к убитому не было вовсе. Это судьба, отмерившая тому такой короткий срок жизни. Это только судьба. Каждый идет своим путем, что написан кем-то свыше, и который не под силу переменить человеку. Тем более, этого кирасира он совсем не знал. Для него тот был одной из тех размытых фигур, обезличенных, на поле сражения, когда он рубил и колол без единого сожаления в душе.

А потом Анна вдруг подняла голову, взглянула в лицо Лозинского с каким-то странным выражением в глазах, которое он, как ни пытался, так и не сумел разгадать.

— Мне очень жаль, — повторил он, и она покачала головой.

— Он жив…

— Вы же слышали Лодзя, панна. Кольцо было отнято…