Крикнула и сама проснулась от своего крика. А потом зашлась в плаче, когда обнаружила, что лежит в постели совсем одна, что это был всего лишь сон, от которого по-прежнему билось бешено сердце, а тело чуть ослабело в неге. Ах, отчего сны не длятся вечно?!

Именно от доктора Мантеля и узнали после в Милорадово о том кровопролитном сражении, что состоялось недалеко от Гжатских земель. Доктор взволнованно рассказал Михаилу Львовичу о том, сколько раненых французов прибыло в госпиталь, устроенный в Гжатске, и о том, что поведали ему те, кому довелось пережить этот бой, длившийся целый день до самых сумерек.

Да, как ни опасался господин Мантель, а пришлось ему пойти на поклон к французам — к коменданту, что встал во главе города после отъезда Наполеона. Близ Гжатска французы разбили лагерь для пленных, которых довелось им взять по мере продвижения к Москве. Доктор умолил коменданта позволить ему навещать русских и помогать тем по мере возможностей, питая жалость к тем, которым даже никакой помощи не оказали, которых и не кормили толком.

— Naturlich [321], мне позволено это только с тем условием, что я окажу помощь в случае нужды и французам в госпитале. Их доктора и операторы не справляются с таким числом калеченных и раненных, — доктор стыдливо отвел глаза в сторону, словно ему было стыдно за то, что он делает. — И корпия…. Мы должны отдавать часть корпии и полотна, что привезу в лагерь, в госпиталь французов. Не окажете ли мне помощь в том, gnadiges Fraulein [322]? Вот, объезжаю ныне дома, чтобы просить и о том, и о еде для тех, кто имел несчастие попасть в руки неприятеля. Французы, знаете ли, дурно их кормят…

— Бог с вами, Марк Оттович, всенепременно поможем, — заверил его Михаил Львович, отвечая за дочь, что была явно растеряна ныне, и доктор кивнул в ответ. — Вы бы поведали о сражении том? К кому виктория в руки пришла в тот день? Обманул ли хитрая лиса Кутузов Буонапарте?

— На этот счет я принес неутешительные вести. Французы говорят, что победа была на их стороне, что русская армия почти полностью уничтожена, оттого и вынуждена отступить к Москве. Прошу простить меня за сии известия…

И только тишина ему была ответом, за исключением женских вскриков особо впечатлительных особ, как и в других домах, куда он приносил эту весть, сам не в восторге от того, что является гонцом худых известий. И снова видит потрясенные, мрачные лица, тонкие пальцы, комкающие платки, трясущиеся от волнения губы, к которым прижимают тонкое полотно, чтобы унять плач. У каждого почти в уезде ушли мужчины, повинуясь долгу защитить собственные семьи и земли от неприятеля, и оттого в каждом доме его весть наполняла тревогой и страхом сердца и дурными мыслями головы.

Но разве что-то он мог поделать? Разве мог он утаить и другую весть, что пришла позднее, в самом начале осени? Москва была сдана неприятелю, Бонапарт поселился в Кремле. Стольный град по слухам, что доходили в их сторону, была почти полностью уничтожена огнем.

— Об этой вести лучше умолчать Марье Афанасьевне, — предупредил господин Мантель всех присутствующих в гостиной, таких хмурых и потрясенных услышанными вестями, а особенно плачущую Марию, что тут же закивала, соглашаясь. — Ей не пристало сердце волновать нынче. Пусть лучше не знает о том.

— К тому же, — заметил Михаил Львович, подходя к дочери, сидевшей на канапе подле Полин, и кладя ладонь на ее хрупкое плечико в знак поддержки. — Мы достоверно ничего не знаем. Негоже доверять неприятелю в том. Мы будем верить только своему сердцу. К примеру, мое говорит, что не все потеряно для России, что живы и в целостности те, кого мы ждем в этом доме.

— Вы и вправду так думаете, папенька? — спросила Анна задумчивого отца после того, как разошлись из гостиной остальные. — Что по-прежнему еще не все потеряно? Что погонят француза еще прочь?

— Погонят, ma chere, непременно погонят прочь, — проговорил Михаил Львович и привлек к себе дочь, обнял ее, и она прижалась к нему, как когда-то прижималась в детстве, когда была перепугана чем- то. — Господь не допустит, чтобы подобное творилось на земле русской! Где видано то, чтобы из храмов Божьих лазареты творили? Чтобы святыни портили? Настигнет тех осквернителей кара Господня в виде русской длани, я твердо верю в то.

Анна почувствовала, как напряглись руки отца, как тверд стал его голос, окрепнув впервые после известия о сожжении Москвы. Распознала в его тоне какую-то странную решимость, отчего сжалось на миг сердце. Она ясно видела, как заметно уменьшилось число дворовых — не хватало лакеев и работников скотного двора, исчезли из вида мастеровые и псари. В основном, только пожилые остались и девушки. Сперва Анна думала, что это оттого, что работы стало в доме намного меньше, чем ранее — закрыли нежилые половины, оставив только пару гостиных для редких визитеров. Но это в доме, а что же до хозяйственных дворов?

А после вспомнилось, как однажды ночью видела, что приехал к ним в Милорадово доктор в сопровождении двух человек, как прошли они быстро, кутаясь в плащи, в дом. Анна тогда перепугалась — решила, что кому-то стало плохо, раз вызвали ночью врача. Побежала по покоям, наскоро набросив капот на сорочку. Но нет — тихо спала Катиш в своей постели, мадам Элиза похрапывала, что-то тихо бормоча себе под нос, а горничная графини заверила, что хозяйка чувствует себя не так уж худо, чтобы звать доктора. И только отец был не в своей спальне, как обнаружила Анна. Она спустилась неслышно по лестнице вниз, полная решимости узнать, что происходит и отчего приехал господин Мантель, единственный вестник для них ныне. Но ее заметил Иван Фомич, стоявший в темном вестибюле вместо швейцара, что удивило ее, развернул Анну в ее покои, угрожая рассказать о ночных вылазках барышни.

— Но это не с вестями о Петруше? — спросила она тогда, обеспокоенная, и дворецкий ее заверил, что по-прежнему о молодом барине ничего не знают, что лучше бы барышня в образную пошла да попросила бы за брата Господа и всех святых. Но все же странным показался ей тот визит ночной, тем паче, что уезжал доктор из Милорадово в одиночестве, как заметила Анна после из окна своих покоев. А никаких гостей, никаких новых лиц следующим утром в усадьбе не было.

— Папенька, папенька…. Мне страшно, — вдруг прошептала Анна отцу, сама толком не понимая, чего именно боится. Страх стал извечным спутником в последнее время, а тревоги, казалось, даже ночами не покидали ее душу. Боялась всего — и худых вестей, и появления французов в имении. До них еще только слухи доходили, как ездили отряды по окрестным землям, выкупая у помещиков продовольствие для армии и лошадей. Кто-то соглашался и продавал, кто-то отказывался, и в этом случае только от воли командира фуражиров зависело, чем обернется этот отказ.

А еще Анна помнила, как более седмицы назад приезжал к ним один из дворян уезда, что, как позднее узнали домашние, вошел в образованный французами муниципальный совет, который после буквально выбежал на крыльцо, на ходу поправляя ворот сюртука, приглаживая чуть растрепанные волосы. Ему следовал крик Михаила Львовича, который приказывал лакеям «гнать в шею предателя», призывал «выкинуть за ворота усадьбы с позором». Тогда только ленивый не выглянул в окна на этот крик, даже Марья Афанасьевна подошла с помощью Марии, чтобы взглянуть, что происходит во дворе, и отчего такой шум в усадьбе.

— Вы не понимаете, Михаил Львович…. Раз так сложились обстоятельства…, - растерянно говорил член новообразованного муниципалитета. — Если быть по-хорошему с ними… on nous epargne [323] …

— Уезжайте, Христа ради, покамест я на грех не решился! — горячился Михаил Львович. Он уже стоял на крыльце и грозил кулаком в сторону перепуганного дворянина, что спешно спрятался при его появлении за широкую спину кучера. — Служить неприятелю! Мне?! Тому, кто едва жизнь не положил в младости лет за императрицу Екатерину-матушку и Россию! Я не боюсь живота положить за землю свою и не трясусь за мошну или стены.

— Arrangez-vous comme vous pourrez [324], - отозвался его оппонент из-за спины своего холопа. — Только я бы на вашем месте призадумался о судьбе тех, кто не готов положить живот ради пустой ныне бравады. О девицах бы подумали, Михаил Львович! Нам ныне о близких думать, коли не сумел император своих детей от супостата защитить!

— Вон! — завопил Михаил Львович и, вырвав метлу из рук дворника, что подметал листья с крыльца, подбежал к коню, запряженному в коляску и ударил того по боку. Еле отпрыгнул в сторону, когда тот резко рванул с места, увозя от дома коляску. — Вон с моих земель!