Отец подал ладонью знак приблизиться, и она не смела ослушаться, хотя вдруг испугалась того, какими резкими вдруг показались ей ныне черты лица отца. Она опустилась на колени подле кресла, хотела коснуться губами сухой ладони отца, но тот вдруг резко поднял руку с подлокотника. Вдруг замахнулся, и Анна невольно прикрыла глаза в ожидании пощечины.

— Вы поступили как последняя… как лживая…, - спустя минуту раздался голос отца, и Анна поняла, что тот так и не решился поднять на нее руку. Открыла глаза и увидела, что тот отвернулся от нее к окну, не в силах смотреть на дочь, так жестоко обманувшую его. — Я не имею слов, чтобы описать свои чувства. Скрыть от отца смерть сына! Подумать только! И когда бы, скажите на милость, вы бы сообщили мне о том? На Рождество подарком? Или далее скрывали бы от меня? Я всегда полагал, что воспитал детей, для которых честь и совесть это не просто слова. Я ошибался. Я ожидал многого от Петра, прости Господи мне слова нынешние и мысли худые, но вы! Вы, mademoiselle! Одно дело творить за моей спиной не пойми что, совсем иное — укрыть то, что никак не должно от отца держать в тайне! Как можно? Как вам позволила совесть?

— Я лишь пеклась о вашем здравии…, - Анна попыталась снова взять ладонь отца, но тот отодвинул руку, а потом и вовсе спрятал под покрывало, уходя от ее прикосновения. И не глядя на нее, потому что один только взгляд на ее слезы мог растопить его злость. А он не хотел этого сейчас. Никак не хотел. И забывать пока не желал.

— L'enfer est pave de bonnes intention [501]. Странно, что вы забыли эту простую истину, mademoiselle! Меня больнее убивает осознание того, какой я ныне знаю вас, чем то, что вы скрывали от меня. И что за demande en mariage [502]? Вы совсем потеряли свою честь? Что вы могли сделать такого, что князь решился просить у меня руки вашей при женихе-то живом?! Оставьте ваше кокетство, Анна, оно принесет вам немало бед, коли не оставите! Я вас не узнаю… не узнаю…

Шепелев замолчал, закрывая глаза, пряча за опущенными веками свою боль и свое разочарование в детях, которое познал на склоне лет. Они должны были стать его утешением. Должны были бы. А они лгали ему, проворачивали худые дела за его спиной, привели к тому краху, который он переживал ныне. И эта смерть… Даже думать не хотелось о ней!

— В ваших же интересах ныне думать о своем слове, некогда данном Оленину! Я предупреждаю вас, Анна! — голос отца был резок, хлестал кнутом, заставляя сжаться в комок от стыда и осознания того непоправимого, что ныне случилось. Впервые за свою жизнь она обманула отца. Не слукавила игриво, шутя, а обманула! Не смогла открыть рта в этот момент, чтобы признаться еще в одной лжи, которую видимо, так еще и не открыл никто Михаилу Львовичу. — Сделка меж нами — моя единственная возможность на расплату по векселям и заемным Петра. Я отдаю ему в залог Милорадово и земли. При моей кончине он станет полновластным владельцем здесь в усадьбе и окрест. Достойная сделка — так будут объединены два крупных имения… как и ваши судьбы в будущем, Анна. Ему все резоны дать мне согласие на эту сделку, что я предлагаю ему. Так что сделай милость — никаких более твоих штучек и вывертов! Твой дед по матери, упокой Господи его душу, в гробу перевернется, коли Милорадово станет кому принадлежать чужому по крови. Помни о том! Хоть помру в покое, что честь соблюдена Шепелевых… что нет грехов на Петре, нет пятен на имени его…

Разве могла Анна, слыша горечь и боль в голосе отца, видя его повлажневшие глаза, сказать иное, чем покорно согласиться на его слова? Разве могла признаться, что нет у отца возможности расплатиться по долгам и сохранить при том семейное имение за кровью покойного графа Туманина, земли, которыми владела фамилия того еще с давних времен? О, Господи, думала она позднее в тишине своей спальни, сидя в постели и слушая, как тихо стучится метель в стекло мелким снегом. О Господи, какой же я стала!

Тихо стукнула дверь в будуаре. Светлая фигура метнулась из соседней комнаты к кровати Анны, и та подвинулась, освобождая место подле себя. Полин быстро юркнула в теплоту постели, под пуховое одеяло, как раньше, в прежние ночи, когда они вот так лежали рядышком и шептались по-девичьи. Легли и сейчас на соседние подушки, лицом друг к другу, скорее памятью, чем глазами видя черты соседки в скудном свете луны, льющемся в комнату через стекло.

— Он мне не снится, — тихо сказала Полин. — Я так хочу увидеть его, а он не приходит…а обещался мне. Сказал когда-то, что будет рядом, даже когда между нами будут версты и годы. Через ночные грезы придет ко мне. Обманул, верно…

Анна не знала, что сказать ей в ответ на это. Она чувствовала себя ныне такой неуклюжей в словах и в поступках, во всем. Ведь что бы она ни творила, все становилось только хуже!

— Он не делал этого! Ты ведь знаешь, да? Знаешь? Они все думают, что он сам. Даже отец Иоанн… Я ведь слышала ваш разговор. И даже Михаил Львович… Но Петруша не сам… не мог. Мы ведь венчаться хотели после Рождества. Чтобы никто и никогда не встал меж нами… Не верь поэтому. И знай, что он не мог сам… не мог! Ты ведь знаешь, какой он!

Полин вдруг заплакала, пряча лицо в подушке, и Анна коснулась легко ее головы через тонкую ткань чепца, провела пальцами по ее плечу.

— Как мы будем жить дальше? — глухо проговорила Полин в подушку, и Анна скривилась, пытаясь сдержать слезы, готовые пролиться из глаз при этом вопросе. Потому что он волновал ее сейчас, как никакой иной. Как они все будут жить дальше? Как, на что и где…

— Помнишь, — Полин вдруг повернула к ней заплаканное лицо. Тускло сверкнули в свете луны глаза. — Помнишь, то гадание? О mon Dieu! У нас у обеих выпало одно — гроб, помнишь? Ты еще говорила, что корабль был то. Нет! Нет же! Отчего мы не поняли этого? Отчего не остановили его?

— О чем ты говоришь, ma petite amie [503]? Разве ж можно предугадать…? Разве же можно поменять судьбу? — говорила и вспоминала бледный воск на воде в фарфоровом тазу. Высокие стенки гроба и профиль в нем. Теперь уже ей казалось, что тогда тот был так схож с профилем брата. Неужто, Полин права, и судьба давала ей подсказку? Еще в те дни, когда весь мир, как ей казалось, был у ее ног, когда все осуществлялось только по ее желанию… Давала ей возможность перемениться, стать более жертвенной, слушать нужды и желания другого человека и понимать их. Неужто она могла бы все исправить, разгадай тогда этот намек со стороны Провидения?

А потом Анна вспомнила, как сидела перед зеркалом в пустой и темной спальне флигеля. Тяжелая немерная поступь на ступенях лестницы. И в отражении зеркала мужской силуэт в темном фраке с белизной галстука прямо под шеей. Ее суженый, пришедший на ее просьбу отужинать вместе, посланный самой судьбой в ту ночь подсказок, в ночь крещенского гадания.

Полин уже спала, выплакав частичку боли и горя, что ныне томили ее душу, мешали вольно дышать, когда Анна выскользнула из-под одеяла. Холодный пол неприятно прохолодил ступни, когда она медленно, стараясь не толкнуть ничего из мебели, чтобы не разбудить подругу, пошла в будуар. Тихо посапывала простуженная на сквозняках, ходивших в доме, Глаша, положив ладонь под щеку, свернувшись клубком на нешироком диване. Она даже не шевельнулась на тихий скрип крышки бюро, когда Анна открыла то, оглянувшись испуганно на спящую девушку.

Кольцо мигнуло ей из глубины бюро. Она готова была поклясться, что оно действительно мигнуло в свете луны. Мистика, ведь никакого отблеска и быть не могло — небо было ясное, несмотря на мелкую крупу снега, что сыпало с вышины, луну ничто не могло закрыть даже на миг.

Анна протянула руку и аккуратно взяла пальцами холодный ободок серебра. Вихрь воспоминаний помимо воли закружил голову, заставил вернуться в прошлое. Ее взгляд через прихожан на него в церкви. Их совместные фигуры в экосезе на балу следующим вечером и огонь его касания даже через шелк перчатки. Присутствие за ее креслом на святочных ряженьях, которое она ощущала затылком и спиной, и та нервная дрожь, которую он вызывал тем самым в ее теле. Их разговор в оранжерее, короткая ласка мужских пальцев мягких лепестков светло-розового цветка. Те поцелуи в лесу при свете начинающегося дня, когда солнце так мягко обнимало их своими лучами, пробиравшимися через густые кроны деревьев. Его объятия и ласки, от которых по жилам бежал жидкий огонь, и кругом шла голова. Сладость его поцелуев, тепло его рук, запах его кожи, нежность его глаз…. Она будет хранить это в памяти вечно, перебирая те по одному в тишине будущих ночей. Она будет помнить. Но простит ли его, простит ли его предательство и ту боль, которую оно причинило ей? Едва ли…

— Милый друг, всему конец; что прошло — невозвратимо, небо к нам неумолимо…

Анна долго сидела за столом перед пустым листом бумаги. То брала, то откладывала перо в сторону,