горячей кровью. Хотела шагнуть вперед к нему, вцепиться в его сюртук, сорвать траурную повязку с рукава. Ведь притворство то, лишь притворство! Как и у тех, что в столовой остались. Да только вдруг потемнело в глазах при первом же резком шаге, а ноги стали слабыми.

— O mon Dieu! Адам Романович! Мадам! Человек! — привала на помощь всех, кто был в комнате Вера Александровна, когда Анна пошатнулась, стала оседать. Чаговский-Вольный добежал до Анны скорее, чем лакей, подхватил на руки, не допустив падения. Но был вынужден передать свою ношу подошедшему лакею, который и отнес барышню в ее покои в сопровождении мадам Элизы. Вера Александровна под руку с князем поспешила в столовую к гостям, перед которыми была вынуждена извиниться за отсутствие хозяйки дома.

— Вы сами понимаете ее состояние, потому, смею надеяться, извините ее, — говорила она. — Такое несчастье не под силу перенесть легко… Ах! Quel malheur, quel malheur!

Она же провожала после обеда гостей, принимая слова соболезнования, поражаясь тому, как поредели ряды в дворянском круге уезда. Тут были только те, кто оставался в этих землях под неприятелем, и те, кто успел вернуться из-под Москвы, куда бежали от француза. Как и в Москве, с грустью подумала Вера Александровна, вздыхая.

Затем она распорядилась Ивану Фомичу насчет размещения Чаговского-Вольного и его слуг, поднялась к Михаилу Львовичу. Но комердин впустил ее только в передние комнаты покоев, попросил ее зайти попозже — барин спал. Оттого Вера Александровна поспешила в покои Анны, где та спала, выпив успокоительных капель.

— Как она, pauvrette [492]? — спросила, войдя в спальню Анны, у мадам Элизы, сидевшей в кресле у окна. Склонилась над спавшей Анной, отвела упавший на лицо локон, выбившийся из прически. — Бедняжка! Столько несчастий за минувшие полгода! Да и с нашей стороны вести не особо хорошие. Муж моей Натали, упокой Господи его душу, преставился в конце сентября. От гнилой горячки [493] сгорел в лазарете… Дите свое так и не увидел, не довелось. Не будет знать сын отца, так уж сошлось… Год-то какой страшный, мадам! Уж на что и високосный! Сколько семей потеряло родных и близких! Сколько семей разорено! Мы в Москву прибыли, а в городе одни руины вместо былых улиц. Наш-то дом, что достался Натали от родственника по мужу, на Поварской, целехонек, слава Богу. Даже дворня на месте. А сколько ведь погорело? Долгорукова дворец на Никитской, говорят, полностью выгорел. Собрание погорело. И театр на площади Арбатской… Пуста Москва ныне. Только обгорелые стены остались да церкви кое-где. Но многим повезло, как Натали, не скрою. Те дома, где стоял неприятель постоем, целы — только пограблены сильно да разбиты. Нескоро возродится былая первопрестольная из того пожарища, нескоро…

Вера Александровна оглянулась на постель, проверяя, спит ли по-прежнему Анна, а потом продолжила уже тише, чем прежде, спеша поделиться тем, что знала:

— Мы ведь в землях близ Коломны имение получили по воле во владение. А оно недалече от имения Олениных, Агапилово. Заезжали с визитом к тем, как к будущим родственникам, перед тем, как отбыть в Москву, проведать дом. Говорили в свете про мадам Оленину — tyran familial [494], то сущая правда, скажу я вам! А Софи Павловна уж в летах да лицом некрасива, это тоже верно. Там-то, в Агапилово, и прослышали от разрыве помолвки… Что стряслось меж ними-то, мадам? Думалось, уже определено все, и тут такая оказия… Мадам Оленина показалась мне весьма довольной сим разрывом. Но глаза ее злые были, холодные глаза. Шибко она зла на Аннет за сей выпад. Вот ведь — не уведомив предварительно, en l'absence [495]. В дурном свете выставила и жениха, и семью его тем. Да еще мадам Оленина после прознала о том, как Анна с полковником объяснилась, — Вера Александровна предпочла умолчать, что вести эти дошли к Алевтине Афанасьевне через Софи, а та узнала от Катиш, рассказавшей, что видела в тот день в Милорадово. — Это же надо удумать! Я всегда знала, что подобное свободное воспитание Михаила Львовича ничего хорошего не принесет. Уж разум потеряла, не иначе, такое-то вытворять! И этот капитан… Уж голова-то где была? Вот и ныне. На князя волком глядит, когда он к ней так расположен! Только о ней и выспрашивал меня, когда в Москве с ним повстречались, уговорил меня ехать сюда, в Милорадово, с визитом. Все свидетельство тому, что князю по сердцу Анна еще с зимы той, когда с визитом был. А она? Что нос-то воротит? Кто еще свататься к ней будет после всех толков, что пустила в гостиные? Кого ждет все?

— Анне не по нраву его сиятельство, увы, — ответила мадам Элиза, опуская взгляд к вышивке, лежащей у нее на коленях. Лучше уж работать, чем так явно видеть в глазах осуждение и явное неприятие той, о ком вели речь. А потом, сперва оглянувшись на постель, на лежащую Анну, вдруг неожиданно для самой себя поинтересовалась. — Вы заезжали к Олениным… скажите, вы ведь, должно быть, ведаете о полковнике Оленине?

— Ведаю, — недовольно поджала губы Вера Александровна. — И Анна недалека умом, коли из-за frasque [496] обычной разворот Оленину от дома дала. Это ведь, верно, из-за того случилось? Ах, нет такого мужчины, какой бы проказы на стороне не имел! Такова уж сущность его. А жены назначение — сносить терпеливо все, что натура мужская требует. Но тут уж как вышло-то. Бедная графиня! Пригреть такую змею на груди своей. А она ведь и кормила, и одевала ее, как дочь родную! А мадам Арндт вон как хвостом своим вильнула, бесстыжая! Как письмо получили из полка, так и убежала от графини. Благо хоть с ней Катиш была моя в те дни в дороге, не оставила старуху! Немудрено, что не вынесла графиня… и племянника хворь, и предательство воспитанницы — все сразу ведь свалилось! Вот и привело к разрыве сердечной, как доктора сказали после. Мадам Арндт же так и осталась при полковнике в армии, так и следует за ним compagne на позор супружнику своему. Благое дело сделала — выходила полковника-то, да только ныне-то что творит! Позор! Какой позор!

— Андрей Павлович был нездоров? — переспросила мадам Элиза, хмурясь, косясь на постель, с которой по-прежнему не доносилось ни шороха. Вера Александровна с готовностью кивнула, заговорила тихонько, чтобы не разбудить Анну:

— В конце октября, как сказала мадам Оленина, подхватил грудную. Да дело-то какое! В полях в палатках на ночлег становятся, у тепла-то и не бывают особо. Да еще и погода не радовала теплом. Вот так и вышло! Едва не сгинул, вы ведаете верно, как грудная-то опасна. Был бы старше годами, ни в жизнь бы не выправился. А что до того, что после случилось, то я так скажу — при его нынешних капиталах да землях он может себе позволить любую frasque, — чуть назидательным тоном проговорила Вера Александровна. — Анна еще не раз пожалеет, помяните мое слово! Да поздно уж! После такого возврата не бывает! Как мы давеча читали с Катиш в книге одной французской — честь у мужчины одна, а возлюбленных может быть много!

И Анна с трудом удержалась, чтобы не закрыть ладонями уши, не повернуться к ним, не подать знака, что не спит уже. Только еще сильнее прикусила кружево подушки, продолжила вслушиваться в тихий рассказ тетки, изредка прерываемый редкими и короткими репликами мадам Элизы. Слушала, как, по словам тетки, пришлась по нраву мадам Олениной тихая и скромная Катиш, которую та весь вечер продержала подле себя, как тетя надеется на то, что возможно, Оленины и их род все же породнятся, пусть и через другую невесту.

Он был болен, думала Анна потом, когда Вера Александровна заговорила о знакомцах общих, когда тихая беседа у окна ее спальни больше не интересовала ее. Он был между жизнью и смертью, а она даже не ведала о том. Другая спасла его, удержала на этом свете. Другая вымолила его жизнь у Господа. И как же завидовала Анна ныне той, другой — что это она, а не Анна вытирала пот со лба Андрея, что подавала ему лекарства или просто сидела возле его постели! Что она просто была с ним, рядом, могла коснуться его… И как же Анна ненавидела ее за это!

Анна не сразу спустилась к ужину в столовую, когда стемнело за окном, и все домашние, за исключением отца и Полин, собрались к трапезе. Зашла в холодную образную, где опустилась на колени перед ликами, не обращая внимания на то, насколько промерз деревянный пол. С легкой грустью в глазах и пониманием смотрела на нее Богородица с семейного образа, тускло освещенного светом лампадки.

— Благодарю тебя, что хранишь его. Благодарю, что он жив и здоров. Пусть он будет счастлив, прошу… и пусть вернется! Умоляю, пусть вернется! — шептала она в исступлении, раскачиваясь, сдерживая плач, что рвался изнутри. — Пусть только вернется!

Смотрела на лик, а видела только его лицо. Такое разное в зависимости от обстоятельств — то вежливо-отстраненное, то злое, с яростью в глазах, то с улыбкой на устах. И такое любимое, такое родное…