было всем, а нам, чужакам в особенности. Слава богу, мы хорошо владели русским языком. После долгих мытарств и всяческих проверок мы попали на приём к замес-тителю председателя ВЧК Вячеславу Рудольфовичу Менжинскому. В том кабинете и опре-делилась наша дальнейшая судьба. Нашу фамилию русифицировали, и стали мы Дорджие-выми. Курьёзно, но факт: мой отец, бывший представитель знатного тибетского духовенства получил должность консультанта по восточным религиям при Коминтерне, как прогрессивный тибетский интеллигент, пострадавший от реакционных мракобесов. Фактически он становился сотрудником ВЧК. Вот такие фортели выкидывает порой судьба. А я поступил учиться в Петроградский Психоневрологический институт. Вообще-то с тысяча девятьсот двадцатого года его переименовали в Государственный институт медицинских знаний, но ещё долго неофициально величали по старинке. Мои специфические познания в тибетской медицине вскоре были замечены, и я стал сотрудником лаборатории профессора Гурвича. И по сей день занимаюсь проблемами высшей нервной деятельности. А поскольку эти проблемы с самого начала курировались Чрезвычайной Комиссией, я тоже оказался в её аппарате.

…Профессор замолчал, в учебной аудитории воцарилась необыкновенная тишина. Он снял очки, мягко, без стука положил их на преподавательский столик и легко поднялся, без-звучно отодвинув стул, потом прошёлся взад-вперёд вдоль ряда столов. Худощавый и гиб-кий, как ствол орешника, двигался он не по годам свободно, словно юноша, из баловства напяливший старческую маску.

— Вы, наверное, ломаете голову, с чего это вдруг старый хрыч ударился в воспомина-ния? — За столами началось шевеление, послышались протестующие возгласы. — Погодите, доживёте до моих лет, осознаете скоротечность бытия, и тогда ваши мысли потянутся к прошлому. Вас будет больше радовать и волновать уже пережитое, нежели грядущее. А мне, товарищи курсанты, поверьте, есть, что вспомнить. Не волнуйтесь, всю свою жизнь я пере-сказывать не намерен, остановлюсь только на некоторых деталях, имеющих касательство к предстоящему нам с вами обряду посвящения. Да, да, лекцией дело не ограничится. Но не будем забегать вперёд, а заглянем в год тридцать седьмой. К тому моменту я уже сам стал профессором и руководил отдельной лабораторией. Из новейшей истории вы знаете, что тот год, если можно так выразиться — 'ознаменовался' масштабными карательными мероприя-тиями. Период сталинских репрессий — одна из самых мрачных страниц в истории СССР. Ни один человек в целой стране не мог поручиться за свою неприкосновенность, в том числе и сами палачи. Подтверждением тому служит судьба 'железного' наркома Ежова. Всюду и всегда царила атмосфера страха и недоверия. Вам, молодым, этого не понять. И, слава богу! И вот в один прекрасный солнечный день в мой кабинет без стука входит человек в военной форме. Кто пережил то время, навек запомнил малиновые петлицы, означавшие принадлежность к Наркомату Внутренних Дел. У меня, грешным делом мелькнула мысль: и чего мне не жилось в Тибете? А офицер вежливо так приглашает меня проехаться. Иду следом за ним и шкурой чувствую, как лаборанты со страхом смотрят в спину. У входа стоит большая чёрная легковушка с зашторенными окнами. Сели, поехали. Офицер молчит, я молчу, и делаю вид, что ни капли не волнуюсь. А потом вдруг понимаю, что я и в самом деле совершенно спокоен. Вот, ей богу, чтоб мне не сойти с этого места! Энкэвэдэшник сначала иронично на меня посматривал, потом с удивлением. Привык, змей, что люди в его присутствии губами трясут. А вот хрен, думаю, тебе. Обойдёсся! Ладно, не буду вас интриговать. Завезли меня, как я потом узнал, на Ближнюю дачу, по дороге несколько раз останавливали, проверяли документы, куда-то звонили и пропускали. Когда машина остановилась, сопровождающий пулей вылетел, дверцу с моей стороны открыл и даже козырнул. На пороге дачи меня встретил другой военный, опять проверил документы, провёл в дом, тоже позвонил по телефону, потом, взяв за локоть, вежливо поволок меня через анфиладу комнат и поставил перед не особо примечательной филёнчатой дверью. 'Стучите, — говорит, — и входите'. Постучал, и вошёл. Я ожидал увидеть кого угодно, но только не этого человека, на чьи портреты я натыкался ежедневно много лет в самых разных местах. Собственно, сначала я увидел горящую на столе лампу под зелёным стеклянным абажуром, её умиротворяющий свет падал на разложенные на столе бумаги, сам хозяин кабинета оставался в тени, дневной свет не пропускали плотно задёрнутые шторы. 'Проходите, товарищ Дорджиев, присаживайтесь', — услышал я смутно знакомый голос, над столом мелькнула неестественно белая в свете лампы рука. В этот момент я определённо ощутил исходящую гипнотическую волну и одновременно с ощущением понял, кто находится в тени…Я уже упоминал, товарищи курсанты, что в руководимой мной лаборатории изучалась высшая нервная деятельность человека. В том числе мы занимались пограничными состояниями сознания, методиками гипновнушения, нетрадиционными способами приёма и передачи информации, программированием несвойственных субъекту поведенческих установок, распознаванием гипновоздействия извне, настройкой гипноблоков и прочими проблемами, лежащими в области сознательного-бессознательного. Ещё в тибетском дацане юношей я освоил особые медитативные практики, позволяющие улавливать, отражать или усиливать постороннее гипнотическое излучение. Со всей ответ-ственностью могу сказать: каждый человек в той или иной мере является гипноиндуктором, но способности большинства крайне не развиты, и потому безнадёжно слабы. Однако очень редко встречаются люди с врождёнными способностями, так сказать, стихийные суггесторы. Зачастую сам суггестор об этом не подозревает, но само его присутствие как бы подавляет окружающих, он может внушать неосознанный, мистически воспринимаемый страх, побуждение к подчинению. Его воля доминирует, очерчивая определённую сферу влияния. Таким человеком был Сталин и, по-видимому, таким был Гитлер. Недаром соратники, выполняя последнюю волю фюрера, с маниакальной настойчивостью лезли под рвущиеся снаряды, лишь бы облить труп бензином, и ещё долго после его сожжения не могли избавиться от наваждения. А Сталин… Уинстон Черчилль в своих мемуарах вспоминал, как впервые встретился со Сталиным в Тегеране в сорок третьем году. Ожидая появления председателя Совнаркома СССР, премьер Великобритании Черчилль и президент США Рузвельт сидели в креслах на дворцовой террасе. Рузвельта к тому времени возили на каталке, и он не мог самостоятельно передвигаться и вставать. Тогда Черчилль решил, что он тоже проявит демонстративное неуважение, и не поднимется при встрече со Сталиным. Но, когда Сталин появился и лишь глянул на британца своими жёлтыми глазами, того будто какая-то сила выбросила из кресла, и он вытянулся перед советским руководителем, словно новобранец перед генералом. Вот так. Помню, после марта пятьдесят третьего, как ответственный работник МГБ, я ознакомился с секретными материалами дознания по факту смерти Сталина и обратил внимание на одно обстоятельство: пока разбитый инсультом Сталин был жив, ни Берия, ни Маленков, ни Хрущёв, ни другие его ближайшие сподвижники, так и не решились войти в комнату и приблизиться к умирающему вождю. Они знали и боялись последствий контакта с гипнотической волей умирающего. Они даже не задерживались подолгу возле дачи, предпочитая узнавать о состоянии владыки через посредников. Так и прятались по углам, пока он не умер. Прошу прощения, я, кажется, увлёкся, до внезапной смерти вождя оставалось ещё шестнадцать лет. Он ещё живой и здоровый, сидя за рабочим столом, терпеливо ждал, пока я дотащусь до стула. Знаете, товарищи курсанты, когда и если у меня появится возможность засесть за мемуары, я обязательно в красках опишу эту встречу, но пересказывать в лицах — увольте, артистизма не хватит. Да и вам, в общем-то, ни к чему. Поэтому я вкратце. На что я обратил внимание. Обстановка в его кабинете была весьма скромная. Он вообще равнодушно относился ко всякой роскоши. Одевался он тоже скромно. На нём был застёгнутый на все пуговицы полувоенный френч, что-то вроде кителя из тонкого темно-серого сукна, а когда он вышел из-за стола и прохаживался по кабинету, я увидел на нём такие же тёмно-серые брюки, заправленные в мягкие кожаные сапоги. Вот и всё. Никаких знаков отличия или орденских колодок. Надо сказать, что в тридцать седьмом он занимал должность председателя Совета Народных Комиссаров, и даже не входил в состав президиума и в секретариат ЦК партии. Ещё он не имел воинского звания. Маршалом и Генералиссимусом он стал значительно позже. Он ничего для себя не требовал, но он был вождём. Некоторые современные политологи и историки приписывают ему некие демонические черты — Великий и Ужасный. Да, что-то такое в нём было, и я это явственно видел. Пока я подходил и усаживался, он собрал лежавшие на столе документы и убрал их в выдвижной ящик, оставив на столе только один чистый лист бумаги и синий карандаш. В ходе нашей беседы он делал пометки на этом листе, хотя вряд ли в них нуждался — у него была удивительно цепкая память. Сталин подробнейшим образом выспрашивал меня о моей работе, задавая поразительно точные вопросы. Я, сами понимаете, товарищи курсанты, отвечал предельно чётко и откровенно. Вопросы били в одну точку. Ну, например: он поинтересовался возможностью создания прибора или аппарата, непосредственно воздействующего на человеческую психику. Только, де, не говорите мне о кино, радио и газетах, это я и без вас знаю. Я имею ввиду не фокусы со светом, звуком или