друга в одной строчке. То же происходило и в прозе. Обширное использование церковнославянизмов, длиннейшие предложения по семь-восемь строк, обороты, не лезущие ни в какие грамматические нормы: «…идущу мне, нападет на меня злодей…», «…муж и жена… обешиваются прежде всего на взаимное чувств услаждение…» — все это характерные особенности радищевской стилистики.

Исследователи творчества Радищева по-разному отвечают на вопрос: зачем он так писал? Одни считали, что из конспирации. Старался сбить со следа «царских ищеек», когда они будут разыскивать автора крамольного «Путешествия…»^[1416]. Другие возражают им, что и «Житие…», и «Дневник одной недели», и многие статьи Александра Николаевича написаны тем же неудобочитаемым языком. Как раз по стилистике автора легче всего было узнать, да он и не особенно скрывался. Скорее, дело в осознанном эксперименте^[1417]. Мучительностью и корявостью языка писатель старался передать материальную грубость мира, трудность окружающей его жизни, где нет места ничему легкому и простому. Радищев добивался плотной осязаемости своих слов. Он пытался посредством невообразимо трудного стиля задеть, поцарапать читателя, обратить его внимание на смысл написанного, заставить по несколько раз вернуться к непонятной мысли, разобраться, вникнуть… Возможно, автор не знал, что большинство читателей откладывают книгу там, где им становится сложно. Следом приходит скука. А скука, как писал Пушкин, «холодная муза». Недаром изучение «Путешествия…» по школьной программе отбило желание ближе знакомиться с Радищевым у нескольких поколений наших соотечественников.

Ученые из Российской академии предлагали другой путь. Без словаря не мог бы состояться необыкновенно чистый и легкий язык H. М. Карамзина, а позднее русское образованное общество не было бы готово принять гениальные в своей ясности и простоте языковые нормы Пушкина. Дашкова и ее сотрудники отстаивали одну линию развития русского литературного языка — к максимальной простоте и понятности. А Радищев — принципиально другую — к архаике, усложнению, экспериментам с лексикой и грамматикой. Заслуга Дашковой и ее помощников состояла в том, что они угадали, куда развивается живая русская речь, и потому выиграли поединок с «экспериментаторами». А ведь невидимая битва за язык — порой самая сложная. Речь определяет способ мышления, в конечном счете ментальность целого народа.

Помимо «расстеганного», как тогда говорили, стиля автора и его еще более «расстеганных» идей, у Екатерины Романовны были особые причины для недовольства как самим Радищевым, так и «Обществом друзей» в целом. Эти причины лежали в той области, которую принято называть «литературократией». Речь идет о литературе не как об искусстве создания текстов, а как о процессе издания книг, их распространения, влияния на умы и в конечном счете достижения автором определенного положения в обществе — пророка в своем отечестве.

Осуществляя такой титанический труд, как создание словаря, Дашкова претендовала на очень высокое место в тогдашнем литературном мире. Под ее руководством работала большая группа писателей и ученых, княгиня стояла во главе государственного учреждения, созданного специально, чтобы контролировать литературный процесс. Благодаря этому Екатерина Романовна становилась своего рода «бабушкой русской словесности». С ее официального благословения должны были появляться все значимые книжные новинки русских авторов. Писателям следовало советоваться с академией, уважать мнение княгини.

В то же время в России были разрешены частные типографии и не запрещалось создание самостоятельных сообществ творческих людей. В этих условиях должное уважение проявляли далеко не все. Среди молодых авторов постоянно обнаруживались выскочки, которые игнорировали опыт, опеку, поправки «старших по званию», выказывали пренебрежение к академическим чинам. Скромное поначалу «Общество друзей» со временем расширилось, обзавелось поклонниками и покровителями в чиновной среде, а также среди флотских офицеров. Выпускало свой журнал, то есть претендовало на роль альтернативного центра литературной жизни Петербурга^[1418] . Его соперничество с академией обозначалось все резче.

Среди писателей общества Радищев, благодаря своей революционной пафосности, выглядел особенно заметно. Он и раздражал в первую очередь. Но, как ни странно, не столько цензоров, сколько ученых из академии. К началу 1790-х годов Александр Николаевич зарекомендовал себя как политический писатель модного просветительско-революционного толка с откровенной и даже подчеркнутой оппозиционностью к правительству. То, что такой человек продолжает служить и ходит в немалых чинах, получает награды и пользуется благоволением императрицы, только усиливало «ажиотацию» вокруг него.

Странное дело, но ни одна из политических статей Радищева не вызвала неудовольствия начальства. А ведь все крамольные мысли, собранные вместе в «Путешествии…», так или иначе звучали в ранних публикациях автора и благополучно прошли цензуру. Никто не преследовал писателя, не изгонял его со службы, не ссылал в Сибирь… В такой нарочитой терпимости правительства был знак времени — в окружении Екатерины находилось место откровенным оппозиционерам, вроде Н. И. Панина или А. Р. Воронцова.

А вот французские дипломаты еще в начале царствования нашей героини замечали, что, отправляя пансионеров за границу, самодержица сама готовит себе непримиримых противников. Так, в 1763 году Бретейль доносил в Париж: «Уже двадцать лет, как правительство неосторожно отпускает многих молодых людей учиться в Женеву. Они возвращаются с головой и сердцем, наполненным республиканскими принципами, и вовсе не приспособлены к противным им законам их страны»^[1419]. Из этого делался вывод о близкой революции. Пугачевщина казалась ее предвестником. Сословные реформы Екатерины отсрочили начало нового мятежа, но, по расчетам Версаля, взрыв был неизбежен.

К концу царствования, когда в Париже уже пала Бастилия и свирепствовал якобинский террор, французские авторы не перестали мечтать о потрясениях в России. Однако ожидание скорой смуты сменилось осторожными предположениями о сроке в сто с лишним лет, необходимом для развития третьего сословия. Даже такой восторженный вестник бури, как Шарль Массон, вынужден был признать: «Если французской революции суждено обойти весь мир, несомненно, Россию она посетит после всех. Французский Геркулес как раз на границе этой обширной империи поставит две колонны с надписью: „Крайний предел“, и надолго остановится тут Свобода».

Памфлетист ошибся: русская смута оказалась еще страшнее французской. Но срок, в который созреют семена, брошенные в мерзлую почву, он назвал точно — век.

За время царствования Екатерины русское дворянство ушло далеко вперед по пути нравственного развития. Массон сумел уловить ту неловкость, которую испытывал благородный человек конца XVIII века при мысли о том, что ему придется поцеловать руку государя^[1420] . Неслучайно возник анекдот, будто Радищев при награждении его орденом Святого Владимира не преклонил колени перед императрицей. В реальности такого казуса случиться не могло — иначе Екатерине пришлось бы встать на стул, чтобы возложить на кавалера орденские знаки. Но сам по себе рассказ показателен. Он подчеркивает не только вольнодумство будущего автора «Путешествия…», но и тот факт, что просвещенное общество в это время уже тяготилось даже внешними знаками выражения верноподданнических чувств.

Всем этим настроениям Екатерина не просто позволяла существовать, она во многом спровоцировала их. Вспомним ее слова о рассаднике устриц. «Чтобы убедиться, что они вполне здоровы, — писала императрица, — надо в хорошую погоду, когда они раскрываются, кольнуть их острием палки; если, закрываясь, они так ее зажмут, что скорее дадут себя поднять, нежели ее выпустят, то тогда они очень хороши»^[1421]. Нельзя сказать, чтобы, распахивая двери для европейских культурных веяний, государыня мечтала именно о революционных «устрицах». Но они были перенесены ею, как сорняки, вместе со здоровыми ростками. В конце царствования Екатерина захотела очистить от них свой рассадник, но стоило ей «кольнуть» «острием палки», как, сжимая створки, раковины едва не прищемили пальцы садовницы.

Массон говорил, что среди знати «есть гордые, великодушные личности», которые, «не будучи