означенного генерал-майора»[1434].
Однако среди либерально мыслящих чиновников конца екатерининского царствования, ориентировавшихся прежде всего на Воронцова, не раз говорилось о том, будто война начата ради честолюбия императрицы и светлейшего князя. Показательны записки Романа Максимовича Цебрикова, переводчика Коллегии иностранных дел, прикомандированного к канцелярии Потемкина. 24-летний дворянин, окончивший Лейпцигский и Нюрнбергский университеты, владевший латинским, немецким и французским языками, поначалу обнаруживал на страницах дневника неприязнь к командующему. Что бы Потемкин ни делал, все оказывалось дурно, все достойно порицания или насмешки. Но по мере развития событий Цебриков все мягче и сердечнее отзывается о князе, находит в его действиях разумную заботу об армии и достойные военные распоряжения.
Глядя на движение войск к Очакову — море людей, лошадей, телег, Цебриков поражался: «Почти непонятно, как все устроено и в порядок приведено?…Барабанный бой наводит некий род ужаса, литавров шум воспаляет кровь и есть ужасно величественен». Однако переводчик тут же спохватывается, вспоминая слышанные в Коллегии иностранных дел обвинения против командующего. «На что ты, о, смертный, призван на сей свет! Чтобы быть пленником своих страстей. Сии войска, сии гордые кони, сии бесчисленные обозы — не страстей ли твоих плоды? И самая война, причины которой покрыты верою, справедливыми требованиями и защитою отечества, не чаще ли бывает источником гордости, тщеславия, зависти одной особы, а по большей части еще и частной?»[1435]
Чем не Радищев? И язык, и строй мыслей очень близки. Следует согласиться с теми, кто считал, что, получив образование за границей, в данном случае в Лейпциге, молодые люди «возвращаются с головой и сердцем, наполненным республиканскими принципами». Полвека спустя Николай I, обращаясь к студентам, отправлявшимся в Европу, скажет всего два слова: «Возвращайтесь русскими».
Если судить по «Путешествию…», война происходила где-то далеко от Петербурга, куда словно бы и не долетала канонада. Между тем столица стала прифронтовым городом. Нехватка денег, растянутость коммуникаций, необходимость держать сразу две армии — на севере и на юге — все это создавало крайне опасную ситуацию. Если добавить, что два первых года войны были неурожайными: разразилась страшная засуха, охватившая хлебные районы России, Украины, Польши и Молдавии, — тогда картина станет совсем безрадостной. Однако обо всем этом: войне, засухе, угрозе интервенции — в книге Радищева нет ни слова. Его описание скудного крестьянского обеда: жидкий квас, похожий на уксус, да хлеб с мякиной — существует как будто вне зависимости от голода, подступившего совсем близко к Петербургу. Причина бедствия — хищничество помещиков. «Я обозрел в первый раз внимательно всю утварь крестьянской избы… Звери алчные, пиявицы ненасытные, что крестьянину мы оставляем? То, чего отнять не можем, — воздух»[1436].
Обстоятельства написания обычно много рассказывают об авторе и его тексте. Прежде всего, зададимся вопросом: а зачем, собственно, крупный таможенный чиновник в условиях войны путешествовал из Петербурга в Москву, то есть из главной столицы в резервную? Дело в том, что с самого начала столкновений со Швецией группировка Воронцова старалась уверить императрицу, что имеющимися на Балтике силами невозможно защитить ни Финляндию, ни сам Петербург. Готовилась эвакуация столицы, из многочисленных загородных резиденций вывозились ценности [1437]. Неучтенные казной доходы Воронцова по таможенному ведомству были колоссальны. Незадолго до скандала с «Путешествием…» Александр Романович поручил именно Радищеву, как наиболее доверенному лицу, проверить наличие «пропущенных сумм» — то есть имевшихся на таможне, но не прошедших ни по каким документам. Таких денег было выявлено полтора миллиона.
Информация о них очень некстати всплыла во время расследования по делу Радищева. Сам писатель утверждал, что «забытые деньги» предназначались для передачи «их сиятельству президенту», то есть Воронцову, и возвращения в казну. Но граф ни копейки в казну не отдал.
О финансовых делах начальника Радищев знал, быть может, лучше других. Его молчанием во время следствия, вероятно, объясняется та редкая забота о семье ссыльного и о нем самом, которую Александр Романович проявил после суда.
Стоило генерал-прокурору Сената А. А. Вяземскому, по долгу службы обязанному следить за казенными средствами, гласно задать вопрос, откуда взялись на таможне в военное время полтора миллиона «неучтенных денег», как Александр Романович ушел в бессрочный отпуск. Разговоры о том, куда девались государственные средства, всегда вызывали у чиновника непреодолимое «отвращение к службе».
После ареста Радищева Воронцов очень внимательно отнесся к судьбе документов Петербургской таможни. Значительная часть бумаг хранилась у президента Коммерц-коллегии дома, в частности около ста дел, относившихся непосредственно к работе Радищева. Уходя в отпуск, перетекший в 1792 году в отставку, Александр Романович предусмотрительно увез архив с собой из Петербурга в имение Андреевское под Владимиром. И сколько бы впоследствии к нему ни обращались с просьбой о возвращении нужных бумаг, документы продолжали числиться «недосланными»[1438] .
Даже если Радищев сам взяток не брал, у него имелись иные способы использовать служебное положение. После его прихода на таможню среди петербургских купцов шутили, что теперь вместо одного начальника нужно давать деньги нескольким подчиненным. Эти самые подчиненные — досмотрщики судов — проверяли груз сразу по прибытии корабля в порт. Пользуясь правом рекомендовать людей на должности, Радищев брал досмотрщиками хорошо знакомых ему по литературным и издательским делам наборщиков, корректоров, печатников. Их собственное ремесло плохо кормило во время войны, а служба на таможне давала верный, хотя и не вполне законный хлеб. Чтобы груз прошел благополучно, без сучка без задоринки, чиновника всегда полагалось «подмазать».
Радищев знал о мелких злоупотреблениях своих подчиненных (копеечных по сравнению с доходами Воронцова), но закрывал на них глаза. Взамен он потребовал услуги за услугу, когда стал готовить свою книгу к выходу в свет. Названные люди трудились над созданием макета «Путешествия…», его корректурой и, наконец, публикацией заветных шестисот экземпляров в личной типографии Радищева на третьем этаже его дома[1439]. Даже если они не разделяли взгляды автора, они не могли отказаться, боясь потерять работу. Не смели наборщики и донести о крамоле из опасения, что их собственные делишки на таможне будут раскрыты. Начальник прекрасно рассчитал глубину личной преданности подчиненных. Конспирация была полной.
Этот случай рисует Радищева вовсе не как человека восторженного и романтического. Трезвый расчет, деловая хватка и даже в какой-то мере беспощадность. А разве история революций знает мало представителей этого типа? К нему принадлежали многие из столь любимых автором «Путешествия…» якобинцев.
Итак, именно Радищеву Воронцов поручал курирование вывозимых из Петербурга ценностей. Многие тогда покидали столицу и перебирались подальше от театра военных действий. Могли град Петра пасть? В случае объединения шведской и английской эскадр — вполне вероятно. Даже Екатерина не рассчитывала выбраться из опасного положения без потерь. Конечно, она надеялась на лучшее и не собиралась бежать даже в самые опасные дни. Однако силы покидали пожилую императрицу. Екатерине шел уже 62-й год. Порой ее нервы сдавали. После известия о поражении эскадры Нассау императрица пережила тяжелейшее потрясение.
В эти страшные дни у нее на столе и появилось «Путешествие…». До сих пор неизвестно, кто его туда положил. Считается, что в Петербурге заговорили о новинке, государыня заинтересовалась и попросила показать ей текст[1440]. Однако такое развитие событий маловероятно. Город находился на грани эвакуации. Летом 1790 года петербуржцам почти не было дела до книжных лавок. Они собирали свой скарб и готовились бежать при приближении неприятеля. Из шестисот книг, напечатанных автором, разошлось 25 экземпляров. В лавки поступило всего несколько штук. Остальные — подарочные. Их Радищев рассылал известным литераторам (например, Г. Р. Державину), масонам, да и просто друзьям. Но в обстановке возбужденного ожидания шведов всем, по чести сказать, было не до «Путешествия…». Почти все розданные экземпляры автору удалось вернуть,
