Совете. Недоброжелатели обвиняли Александра Романовича чуть ли не в соавторстве с Радищевым или, во всяком случае, в подстрекательстве к написанию крамольной книги. Понадобилось заступничество Безбородко, в личном разговоре уверившего государыню, будто граф узнал о «Путешествии…» позже других^[1448].

Пока шло следствие, суд выносил приговор, а императрица два месяца медлила с помилованием, Воронцов вел себя очень тихо. Мнение о том, что Александр Романович, добиваясь от Екатерины помилования Радищева, «бойкотировал» придворные мероприятия, выглядит комично. Отлучка от двора по тем временам значила потерю веса в делах, а Воронцов годами добивался того влияния в Совете, которое у него появилось с началом второй Русско-турецкой войны, когда Потемкин уехал на юг. Это влияние месяц от месяца возрастало (по выражению Гарновского, «другие члены Совета в его присутствии не смеют и пикнуть», «сидят молча, опустив головы») и было подорвано только разбирательством по делу Радищева. Отсутствие Воронцова на советах как раз тогда, когда всплыл вопрос о полутора миллионах, дорогого стоило. Ни о какой помощи, ходатайствах, заступничестве, пока шло следствие и вершился суд, речи быть не могло. Одинокая, всеми оставленная женщина, свояченица Радищева Елизавета Васильевна собрала драгоценности, имевшиеся в доме, и на свой страх и риск отправилась в лодке в Петропавловскую крепость, где вручила их следователю С. И. Шешковскому, за которым закрепилась дурная слава «кнутобойца»^[1449]. Считается, что именно эта взятка избавила писателя от допроса с пристрастием. Сам Радищев, узнав, что с ним будет разговаривать Шешковский, упал в обморок. А в день объявления приговора темные волосы Александра Николаевича подернулись сединой^[1450].

Воронцов тяжело переживал происходящее. Пока Радищев находился в крепости, он писал своему брату Семену, посланнику в Лондоне: «Я не знаю ничего более тяжелого, как потеря друзей, в особенности когда не распространяешь широко свои связи… Я только что потерял, правда, в гражданском смысле, человека, пользовавшегося уважением двора и обладавшего наилучшими способностями для государственной службы. Его… помощь мне была велика. Это — г-н Радищев; Вы несколько раз видели его у меня, но я не уверен, что Вы хорошо знали друг друга. Кроме того, он исключительно замкнут последние семь или восемь лет (со времени потери жены. — О. E.). Я не думаю, чтобы его можно было заменить; это очень печально. Не был ли он вовлечен в какую организацию? Но что меня, однако, более всего удивило, когда случившееся с ним событие стало широко известно, это то, что я в течение долгого времени считал его умеренным, трезвым и абсолютно ни в чем не заинтересованным, хорошим сыном, отцом и превосходным гражданином… Он только что выпустил книгу под названием „Путешествие из Петербурга в Москву“. Это произведение якобы имело тон Мирабо и всех бешеных Франции»^[1451].

Если это письмо не предназначалось графом специально для перлюстрации, то оно свидетельствует о том, что книга Радищева была для Воронцова полной неожиданностью. Настораживает одна деталь. «Путешествие…» было подарено автором своему покровителю, а незадолго до ареста подчиненного Александр Романович советовал ему принести государыне повинную. Из письма же следует, что граф не способен сам оценить произведение и ссылается на чужие мнения: «…якобы имело тон Мирабо». Вроде бы не читал сам.

Впрочем, из внутренней переписки Воронцовых следует, что и Дашкова, вопреки словам в мемуарах, была знакома с «Путешествием…». Брату о книге она высказывалась куда откровеннее, чем в мемуарах, называя ее «набатом революции». Граф в запальчивости возражал: «Если такая шалость оказывается достойной смертной казни, то каким образом должно наказывать настоящих преступников?»^[1452]

Итак, все всё читали, но опасались говорить об этом прямо.

Радищев провел в ожидании смертной казни полтора месяца. С 24 июля по 4 сентября. 43 дня, каждый из которых мог стать последним. В минуты отчаяния он грыз серебряную ложку — на ней остались следы зубов^[1453].

Человек XVIII века умел наглядно продемонстрировать свои страдания. Не стеснялся публичных слез, обмороков, случались даже прилюдные исповеди. А уж наедине с самим собой… Правда, серебряная ложка как-то выбивается из привычной картины: мрачные сырые стены каземата, несчастный узник в ожидании казни, «кнутобоец» за стеной. Еще больше может удивить меню заключенного:

«Воскресенье: 1. Суп с перловыми крупами. 2. Кислая капуста с сосисками. 3. Жареная говядина.

Понедельник: 1. Суп зеленый с поджаренным белым хлебом. 2. Вынутую из оного говядину облить соусом. 3. Жареный гусь.

Вторник: 1. Горох, протертый с ветчиной и мясом. 2. Картофель. 3. Жареный поросенок.

Среда: 1. Шти или бураки с говядиной. 2. Рыба в соусе или с хреном. 3. Жареные утки.

Четверток: 1. Суп с рисными крупами, с телятиной. 2. Капуста свежая с карменадом. 3. Жареная говядина.

Пятница: 1. Уха с рыбою. 2. Битое мясо. 3. Жареная дичина.

Суббота: 1. Лапша с говядиной. 2. Рыба в соусе. 3. Жареные цыплята»^[1454].

Такое меню полагалось привилегированному заключенному, дворянину. А Александра Николаевича никто дворянства не лишал. Правда, и остальные не голодали: каша с маслом, суп с говядиной, по воскресеньям и праздникам жареное мясо, квас. Кроме того, полагалось вино с водой и дважды в день, в 8 утра и в 4 дня, — чай «со всем чайным прибором». Имеются в виду не только чашки с блюдцами и салфетки, но и сладкое — сдобы. Теперь ясно, откуда взялась серебряная ложка.

Кто действительно пострадал, так это старики-родители Радищева. При известии, что их сын — государственный преступник, приговоренный к смерти, мать Феклу Степановну разбил паралич, а зрение отца Николая Афанасьевича помутилось настолько, что он больше не мог писать и читать. Окончательно ослеп Радищев-старший в 1794 году, узнав, что сын женился на свояченице, то есть на близкой родственнице, вопреки религиозному запрету. «Женись ты на крестьянской девке, — диктовал он письмо, — я б ее принял как свою дочь»^[1455]. Конец жизни Николай Афанасьевич, замаливая грехи сына, провел в Саровской пустыни, благотворителем которой долгие годы являлся.

Почему Екатерина медлила с помилованием Радищева? Хотела помучить ненавистного вольнодумца? Все обстояло проще. В июле — первой половине августа 1790 года, пока сохранялась угроза Петербургу со стороны шведов, государыне просто было некогда заняться пересмотром дела, да и отчаянность военной ситуации диктовала особую суровость. Но как только гроза миновала, приговор был смягчен. Помилование Радищева было объявлено вскоре после заключения мирного договора в Вереле 14 августа 1790 года, фактически оно праздничное. Жизнь была дарована автору «Путешествия…» в ознаменование счастливого окончания войны.

«Всякий по-своему празднует мир, — писала Екатерина Гримму. — У нас это время увеселений, прощений, помилований, наград и пиров. У соседа моего, только что он вернулся в Стокгольм, первым делом было рубить головы. Боже, Боже, как различно понимаются вещи на этом свете!»^[1456]

Однако оставался вопрос, который очень беспокоил императрицу. Ее насторожили подцензурность и абсолютная законность публикации революционной книги в России. Радищев провел свой текст, изъяв из него часть наиболее крамольных страниц, через знакомого цензора О. П. Козодавлева, который служил при Российской академии, то есть был в подчинении Дашковой. Да и книжная лавка Г. К. Зотова, где свободно продавалось «Путешествие…», принадлежала академии.

Теперь выпад Екатерины в адрес княгини: «Трагедия Княжнина является вторым опасным произведением, напечатанным в Академии», — становится понятен. Дашкова оказалась дважды виновата в поощрении крамольных текстов. Мало того, Козодавлев, одобривший публикацию Княжнина, был старым соучеником Радищева по Лейпцигскому университету и хорошим литературным знакомым, взявшимся передать экземпляр «Путешествия…» Г. Р. Державину. Поэт отозвался о книге эпиграммой: