когда он узнал о резких отзывах государыни и грозе, собиравшейся над его головой. Он сложил книги в сундук, намереваясь зарыть их за городом. Таким образом, текст был похоронен самим писателем.
Интерес общества к «Путешествию…» возник позднее, после ареста Радищева, и, собственно говоря, этим-то арестом был вызван. Именно тогда стали создаваться рукописные копии с немногих оставшихся в обороте экземпляров. За конец XVIII–XIX век таких копий было снято около пятидесяти. Даже если принять во внимание, что с одной копией может познакомиться несколько человек, то круг людей, действительно
Парадоксально, но на развитие русской общественной мысли огромное влияние оказал текст, который мало кто читал. Зато все знали, что автор ругал существующий строй и за это отправился в Сибирь. История книги возбуждала интерес больше, чем сама книга.
Поток важных военных и дипломатических бумаг, проходивших через руки императрицы в это время, был чрезвычайно велик. И все же, увидев текст, государыня не отложила его в сторону, начала читать. А дальше… дальше неясно, что для нашей героини было страшнее: канонада за окнами или неслышные выстрелы с белых аккуратных страниц. Во всяком случае, судя по запискам Храповицкого, в самые тяжелые дни Екатерина вновь и вновь возвращалась к чтению, бралась за перо, писала заметки.
«2 июля. Продолжают писать примечания на книгу Радищева, а он, сказывают, препоручен Шешковскому и сидит в крепости… 7 июля. Примечания на книгу Радищева посланы к Шешковскому. Сказывать изволила, что он бунтовщик, хуже Пугачева, показав мне, что в конце хвалит Франклина, как начинщика (американской революции. —
Всего императрица написала более девяноста помет. За исключением хрестоматийной: «Бунтовщик похуже Пугачева» — их редко приводят. Наверное, потому, что в отличие от текста Радищева они глубоко личностны. Императрица все пыталась понять: что она как человек сделала другому человеку, где обидела, обошла по службе? За что он так больно ударил ее в самый неподходящий момент?
Если Дашкова заметила в Радищеве «писательский зуд», то Екатерина — «необузданные амбиции» и «стремление к высшим степеням». Она писала: «…да ныне еще не дошед, желчь нетерпения разлилась повсюду на все установленное и произвела особое умствование, взятое, однако из разных полу-мудрецов сего века… Не сделана ли мною ему какая обида?»[1442]
Любопытно, но некоторые отзывы Екатерины, в частности о французских «полу-мудрецах» или о фальшивой «чувствительности», почти дословно совпадают с характеристикой, данной тексту Радищева А. С. Пушкиным много лет спустя. «Сетования на несчастное состояние народа, — писал поэт, — на насилие вельмож и проч. преувеличены и пошлы. Порывы чувствительности, жеманной и надутой, иногда чрезвычайно смешны… В Радищеве отразилась вся французская философия его века: скептицизм Вольтера, филантропия Руссо, политический цинизм Дидрота и Реналя; но все в нескладном, искаженном виде, как все предметы криво отражаются в кривом зеркале. Он есть истинный представитель полупросвещения. Невежественное презрение ко всему прошедшему, слабоумное изумление перед своим веком, слепое пристрастие к новизне, частные поверхностные сведения, наобум приноровленные ко всему»[1443].
За всю историю бытования книги Радищева только два автора писали о ней с непониманием и раздражением. Это были Екатерина и Пушкин. Кто бы мог подумать, что их мнение удастся замолчать?
В советское время исследователям полагалось быть в восторге от того, что Русь зовут к топору. Однако странно читать подобные же восторги в наши дни, как если бы Русь к призывам осталась глуха и за топор так и не взялась. «О! если бы рабы, тяжкими узами отягченные, яряся в отчаянии своем, разбили железом, вольности их препятствующим, главы наши, главы бесчеловечных своих господ, и кровию нашею обагрили нивы свои! Что бы тем потеряло государство? Скоро бы из среды их исторгнулися великие мужи для заступления избитого племени; но были бы они других о себе мыслей и права угнетения лишены. Не мечта сие, но взор проницает густую завесу времени, от очей наших будущее скрывающую: я зрю сквозь целое столетие!»[1444] — восклицал Радищев. И действительно зрел. Вот только является ли уничтожение целого сословия и разорение страны предметом для радости?
Читая такие строки, императрица, должно быть, думала: всюду клин. Вот венец ее блистательного царствования! Во внешней политике скорое военное поражение, во внутренней — нищета, бесправие народа, голод… Вот результаты ее законодательной и административной деятельности — надвигающаяся катастрофа государства, интервенция, кровавый мужицкий бунт. Если трагедия эскадры Нассау согнула Екатерину, то книга Радищева должна была ее окончательно сломить.
Однако вышло по-другому. Екатерина была сделана из очень прочного человеческого материала. Она оставалась государыней в своей стране и вскоре наглядно продемонстрировала это именно на примере дела Радищева. Еще в 1774 году Екатерина писала Потемкину по поводу попытки П. И. Панина присвоить себе диктаторские полномочия: «Дай по-царски поступить, хвост отшибу!» Тогда Григорий Александрович удержал гнев императрицы. Теперь его рядом не было, и Екатерина вознамерилась-таки «отшибить хвост».
На беду русское правительство еще не знало, что лучший способ замять скандал с неугодной публикацией — делать вид, будто ее нет. Тогда о ней вскоре забудут, увлеченные очередной новинкой. Но с книги Радищева этот горький опыт только начинался. «Путешествие…» было первым пробным камнем революционной пропаганды в России. Камень этот попал в цель. Неверное поведение власти в отношении автора создало новый культурный архетип — запретная политическая книга и преследование за ее распространение.
Прозорливый Потемкин предупреждал императрицу после ознакомления с присланным ему «Путешествием…», что не следует уделять случившемуся чрезмерного внимания. Служивший при светлейшем князе мемуарист С. Н. Глинка вспоминал: «В сильной вылазке против князя Григория Александровича он (Радищев. —
Однако Екатерина была серьезно оскорблена всем, что прочла у Радищева. Она заявила: «Грех ему! Что я ему сделала? Я занималась его воспитанием, я хотела сделать из него человека полезного Отечеству»[1446]. Совету был дан приказ расследовать дело, «не взирая на лица». Такие жесткие слова касались прежде всего Воронцова. На его «лицо» советникам не следовало «взирать», вынося решение. В июле писатель был приговорен к смерти через отсечение головы. Но 4 сентября 1790 года императрица заменила казнь на десятилетнюю ссылку в Сибирь.
Буквально на следующий день Воронцов передал в крепость 300 рублей на покупку для узника теплой одежды и обуви. Радищева повезли в ссылку закованным «в железа», но Александр Романович добился снятия кандалов. Петербургские сплетники не ошибались, говоря, что граф шлет вслед своему бывшему подчиненному целые обозы. В губернских городах, через которые проезжал Радищев, его ожидали письма, деньги, теплые вещи, книги, привезенные курьерами графа. Но что еще важнее — мягкое отношение местных властей, на которые оказывал из Петербурга давление Воронцов. Все годы пребывания писателя в ссылке граф направлял ему солидную по тем временам финансовую помощь. Сначала по 500 рублей ежегодно, затем, когда Радищев женился на сестре своей покойной супруги Елизавете Васильевне Рубановской и у них родился ребенок, сумма увеличилась до 800 рублей. С появлением на свет второго малыша — до 1000 рублей[1447].
Заметим — благодеяния посыпались на ссыльного писателя именно после смягчения приговора, когда стало ясно, что он рассказал и о чем умолчал. А до того, во время следствия, Воронцов залег на дно, не посещал придворных церемоний, обедов, праздников, сказавшись больным, перестал появляться в
