— Нет, — ответил Макдьюи. — Он больше ничего не может сделать. Последний его рецепт — «молитесь».

Он увидел, как зашевелились её губы и склонилась голова Бэннока, но сам молиться не стал. Сердце его исходило нежностью к Лори — она, слышавшая ангелов, стирала платком пот со лба Мэри, гладила её по щеке и по волосам, брала прозрачную руку в синих венах и тщилась перелить в больную свою силу и любовь.

Макдьюи не молился из смирения, а не от гордыни. Ему казалось, что нельзя больше занимать Бога собой и своей бедой, когда мир полон горя и бед. Но молитвы миссис Маккензи и старого Бэннока поддерживали его. Они — простые души, невинные, не то что он. Сейчас няня говорила вслух, и Макдьюи прислушивался к её спору с Богом. «Господи, — говорила она, — у Тебя столько деток, оставь нашу девочку нам! Господи, послушай меня, старую, одинокую!» Вдруг он заметил, что кивает в такт её словам.

Молния снова озарила комнату. Из-за грозы вышли из строя и свет, и телефон. В доме было темно и тихо, на столике стояли две керосиновые лампы и несколько свечей.

Макдьюи опустился на колени и стоял, касаясь Лори плечом. Он даже и не обнял её, он просто её касался и знал, что они едины.

Мэри Руа зашевелилась в постели. Лори и Эндрью переглянулись. Нежность и жалость ещё освещали её лицо, но он увидел и с ужасом узнал отсвет того, что видел вчера, когда шотландская женщина сражалась за его жизнь огненным мечом. Она снова прижала больную к груди, защищая от ангела смерти. Макдьюи закричал:

— Господи Боже мой! Не надо!

Началась последняя битва.

«Томасина, — подумала я, проснувшись, — вылезай скорее, миссис Маккензи раскричится».

Она не любит, чтобы я лежала на белье Мэри Руа. А я лежу — и ей назло, и ради запаха лаванды. Всем запахам запах…

Вот и теперь я заснула, уткнувшись носом в мешочек. Что-то сверкнуло, загремело. Значит, гроза… Пойду-ка, решила я, к Мэри в постель. И ей лучше, и мне.

Я выпрыгнула на пол. Сверкнула молния. Что такое? Постель пуста. И это не та постель! Не та комната! Я — в чужом доме!

Я, Томасина-аристократка, испугалась впервые в жизни. Я бегала по комнате как одержимая, прыгала с постели на пол, с полу — на стул и на шкаф, пока снова не сверкнула молния и я не увидела лестницы. Тогда я кинулась вниз и увидела ещё одну комнату, где перед очагом стояла корзина для какой- то кошки. Нашла я и кухню — чужую, не то что у нас, где всё вверх дном и столько дивных запахов, и ещё одну комнату, в которой стояла страшная и непонятная машина.

Мне становилось всё страшнее, и я села посидеть посредине комнаты, чтобы сердце не так билось. «Спокойно! — внушала я себе. — Это, конечно, сон!» Чтобы убедиться, я лизнула лапки и поняла, что ошиблась. Во сне мы, кошки, не моемся.

Тут молния сверкнула такая, что не описать, и всё загрохотало, затряслось, затрещало, чуть дом не обвалился.

Я кинулась в трубу. Там было мокро, грязно, душно — нет, приличной кошке такая смерть не подходит! Я вообще не хотела умирать; я хотела домой!

Домой, домой, домой! Я висела в тёмной трубе и просто жить не могла без Мэри Руа.

Я видела каждый уголок нашего дома, и кухню, и моё кресло, и белую скатерть, и плед на нашей кровати, а главное — круглое, курносое личико, рыжие волосы и чистый фартук.

Верьте или не верьте, я так ясно почувствовала запах Мэри Руа, словно сидела у неё на руках, — запах глаженого белья, тёплой фланели, шёлковых лент, мыла, варенья, зубной пасты, мягких волос.

И такая любовь переполнила меня, что я рванулась вверх по трубе, под самые молнии.

Кто как, а я дождя не терплю. Я спрыгнула и села под густым деревом.

Мне захотелось умыться — я кошка чистоплотная; и я начала с лапок. Сперва моем лапку спереди, потом сзади, потом — щёки, голову, за ушами…

«Томасина, иди домой!»

Кто это сказал? Я сама? Теперь — бока, потом…

«Иди домой, Томасина!»

«Как это? В такую грозу? Да я и дороги не знаю!»

«Что тебе гроза? Ты и так вся мокрая. Неужели ты снова забыла запах Мэри Руа? Иди, глупая ты кошка!»

«Я не забыла! И молоко помню, и овсянку, и солёные слёзы на розовых щеках. Я где-то пропадала очень долго… Я хочу домой… я…»

Смотрите, да это я сама с собой говорю! Кому ж ещё? Я перестала мыться. Гром гремел немного подальше.

«Иди домой! Иди домой, Томасина!»

«Боюсь…»

«Иди».

Я вылезла из-под веток, и дождь брызнул мне в лицо. «Что ж, — рассудила я. — Он меня и вымоет». Мы вообще склонны к философии. Я наставила усики, проверяя, могу ли определить дорогу. Оказалось, могу.

Если бы я знала, как тяжёл путь, как мокра земля, как холоден дождь, как буен ветер, я бы, наверное, не пошла. Или пошла бы всё равно?

Я то бежала, то почти ползла — и лесом, и мостом, и улицами. Где-то я лежала под забором, снова не зная, сон это или явь, потом шла дальше.

Под забором я, наверное, и впрямь уснула ненадолго, потому что мне почудилось, будто я — не я, и сижу почему-то на золотом троне, на пуховых пурпурных подушках, а на шее у меня золотое ожерелье или, если хотите, ошейник. Справа и слева от трона какие-то жаровни, от них идёт довольно приятный дым. Что-то зазвенело, вбежали красивые девушки в белых платьях. Они пели и размахивали пальмовыми ветками. У моего трона они упали ничком. В дверях показался мужчина в тёмной одежде. Волосы его и борода были рыжие, как пламя, глаза — холодные как лёд.

Но, подойдя ко мне, он опустился на колени и стал другим, добрым. Он положил предо мной золотую мышку с рубиновыми глазами. «Помоги мне! — сказал он. — Пожалуйста, помоги!..»

Зазвенели кимвалы, загремел гром. Я лежала, дрожа, под забором. Небо стало багровым, дождь ревел, голос внутри меня самой повторял: «Иди домой, Томасина. Иди к Мэри Руа… иди… иди!..»