Для многих интерпретаторов эти строки – как бы голос самого небытия, того Нет, духом которого проникнута культура XX века. Но для Рильке тотального Нет никогда не существовало (истинное бытие frei vom Tod – свободно от смерти; в Седьмой элегии: Hiersein ist herlich! – Тут-бытие великолепно!), для него поэт – это Да, он – Всегда, это действительно – радость быть ничьим сном. Моим. Нашим. Человеческим. Божественным. Вечным, как жизнь.
Когда я напечатал в польской газете свою первую заметку, подписанную полным именем, – было это году в 89-м или 90-м, – дежурный по номеру поздно вечером позвонил в панике главному редактору: «Чеслав, текст серьезный, а подписан первоапрельским псевдонимом! Может, заменим?» – «Но это его настоящее имя». – «Боже! Как же он с ним живет?» Варшавянин мог бы и не обратить внимания на мое имя, но на севере и северо-востоке Польши большинство жителей – выходцы с западнобелорусских и западноукраинских земель, которым хорошо известно, что «буйда» означает «ложь, фантазия, сказка, байка» и одновременно – «рассказчик, сказочник, лжец, фантазер».
Что ж, приходится смириться с тем, что Gesang ist Dasein: Буйда – это буйда. Рассказчик – это рассказ, и в этом нет никакой моей заслуги. Как нет заслуги в том, что человек обладает сердцем, даже если оно – зеленое. Я есть то, что я есть: nihil. Надеюсь меня не обвинят в претенциозности и высокомерии, – я не выбирал имя, разве что – судьбу. А остается только имя, хотя значима только судьба.
Примечания
1
2
С миром! (
3
4
Он сумасшедший (
5
Вряд ли. Я последний из людей… исчерпанный человек… всего-то навсего, мадмуазель Элоиза… Очень красивые (
