Бросив велосипед у проходной, Алексей Алексеевич явился к начальству и тотчас был направлен в бумагоделательный цех, где вдоль стены выстроились серые металлические шкафы с пневмоэлектрическими приборами.
– Вон из той дырочки что-то течет вместо воздуха, – сказал перегарным голосом буроносый Виталий Самохватов.
– В авиации нет дырок – только отверстия, – назидательно заметил Бутурлин, ловко выдергивая из шкафа прозрачные блоки, источенные каналами-воздуховодами. – Где можно разложиться?
Виталий отвел его в цех, где на столах лежали манометры и вольтметры, стояли узкие коробки с экранами осциллографов и пустые бутылки из-под водки. Здесь Алексею Алексеевичу выделили угол, и он, нацепив на лысеющую голову обруч с часовой лупой, тотчас принялся за дело, орудуя набором тонких и тончайших отверток, плоскогубцев, щипчиков и пинцетов.
– Схему! – наконец скомандовал он жестким тоном, и Виталий, целый час не спускавший глаз со странного командира (так в городке называли всех приезжих-командированных), со всех ног бросился выполнять приказ и уже через минуту вернулся с замасленной толстой папкой. – Пэ двенадцать, а потом эР шесть, – не поднимая головы, попросил он.
– Чего? – растерялся Виталий.
Алексей Алексеевич, не сдвигая лупу, с интересом посмотрел на буроносого громилу, которому не терпелось опохмелиться.
– Ты устанавливал эти блоки. В схему заглядывал? Ага, понятно. – Бутурлин кивнул. – Когда обед?
В фабричной столовой он удивил всех жадностью, с которой торопливо проглатывал блюдо за блюдом. Такой тощий – и такой прожорливый… Больной, наверное, решили десятипудовые дамы из бухгалтерии, оставлявшие на кусках хлеба следы яркой помады и деликатно облизывавшие пальцы после котлет.
Проглотив стакан компота, Алексей Алексеевич торопливо вернулся в цех, где мужчины неспешно попивали пиво и спорили, кто громче пукнет. Рулады буроносого Виталия и неповоротливого Руни не произвели на него впечатления, но, когда в спор вступил щуплый Иван Тихонин, исполнивший партию барабана из какой-то очень знакомой оперы, в цехе вдруг раздался жуткий звериный рев. Мужики испуганно замерли. Алексей Алексеевич по-прежнему копался в приборах. Рык повторился с еще большей громкостью, вызвав у людей мороз по коже.
– Это ты, что ли, упражняешься? – наконец отважно спросил у Бутурлина Руня, у которого даже во сне кулаки чесались – подраться.
– Нет. – Бутурлин сдвинул лупу на лоб и с печальной задумчивостью предположил: – Не исключено, что фабрику построили на кладбище динозавров, которые, как известно, гниют сто двадцать – сто пятьдесят миллионов лет и при этом пердят самым бесстыжим образом, как, например, вы. – Словно предупреждая Рунино движение, выбросил перед ним руку с растопыренными пальцами, спрятав большой в ладонь. – Лучше скажи, сколько у меня на руке пальцев?
– Четыре! – злобно выдохнул Руня. – За дурака меня держишь?
– Пять, умница, – возразил Бутурлин. – Это показал я тебе четыре, а на руке у меня – пять. Кто лазил в седьмой отсек? И почему каналы воздухоподачи промыты «сучком», а не чистым спиртом? – Обвел мужиков презрительным взглядом. – Ага. Ну, ладно. Хоть не пивом.
И снова надвинул лупу на глаз.
Ужинал он в единственном месте, где можно было вечером перекусить приезжему, – в Красной столовой. Завсегдатаи уже попытались создать портрет очередного командира: махровое черное пальто и беретка, чемоданище, в котором только ворованное выносить – вся обстановка трехкомнатной квартиры войдет, и еще для собаки место останется, велосипедные фокусы, дрожащие руки, прожорливость, несомненная болезнь – скорее всего рак, в лучшем случае – диабет, служил в авиации, из которой вылетел со свистом, загубив не меньше трех-четырех экипажей наших соколов, охранявших границы наших спокойных снов с атомными бомбами на борту, с головой явно у него не в порядке, может, беглый псих, да просто беглый, вроде Черной Бороды, который дернул из местной тюрьмы строгого режима и пять месяцев отлеживался в пятистах метрах от тюремных ворот под боком у Общей Лизы, пока ее чокнутая дочь Лизетта из ревности не выдала заключенного милиции… Москвич, наконец, – со всеми втекающими и вытекающими. И загадочные следы, недавно обнаруженные возле бани на снегу: три с половиной метра в длину на полтора в ширину. Не считая когтей. Откуда вдруг?
– Наверное, иностранец, – предположил вечно пьяненький печник Сергеюшка, страшно обиженный на всех иностранцев, которые назло печникам придумали паровое отопление. – А что Бутурлин? Одно фамилие. Я вот Сталиным назовусь – ты же мне сто грамм лишних не нальешь?
– Я-то налью, – с тоской возразил Колька Урблюд. – А вот он точно не нальет. Значит, он и есть Сталин, а ты – говно.
– Волк в волчьей шкуре, – хрипло сказал заядлый охотник Голобоков, ежегодно укладывавший до полусотни серых хищников, водившихся в окрестных лесах. – Зафлажить его надо, только осторожно: своими глазами видел, как волчица учила детенышей через красные флажки прыгать. Умнеют звери скорее людей.
Появление Алексея Алексеевича встретили молчанием. Никто даже не кивнул в ответ на его приветствие. Не придав этому значения, Бутурлин устроился за свободным столиком, взглянул в меню и, едва удерживаясь от смеха, крикнул официантке Зиночке:
– Принесите все, что тут напечатано и вписано от руки!
– Сколько грамм? – невозмутимо спросила Зиночка.
Он отрицательно мотнул головой:
– Нет. Кружку пива и сырое яйцо. Два яйца.
– Тоже сырых?
– Самых-самых.
Мужчины только переглянулись.
Алексей Алексеевич съел винегрет с селедкой, несколько ломтиков холодного языка с зеленым горошком, тарелку борща, порцию котлет, подозрительно попахивающих мясом, и вписанные от руки сырники с лимонно-кислой сметаной. Сырые яйца осторожно влил в пиво, старательно размешал, посолил и с наслаждением выпил.
– Это по-литовски, – сказал почти трезвый Наркелюнас. – Очень сытно. Но он не литовец.
– Что литовец, что иностранец, один бес! – заявил Сергеюшка. – А печка иностранцам поперек горла: верхом на ней Иван-царевич весь мир захватил под себя. Вот они и боятся.
И погрузился в глубокий сон о бравых Иванушках, которые верхом на русских печках побатальонно входят в поверженный Амстердам, чтобы наказать строптивых голландцев за враждебное изобретение голландской печки…
– Салфеток у вас, конечно, нет? – вежливо поинтересовался Бутурлин у Зиночки, вытирая губы чистым носовым платком.
Официантка превратилась в соляной столб.
Голобоков бросил выразительный взгляд на свое ружье, мирно висевшее на вешалке рядом с пальто и шапками.
– Вам идут черные чулки! – воскликнул Алексей Алексеевич. – Тонкие черные чулки, сквозь которые просвечивает яблочная мякоть полноватых икр, – это очень сексуально, ей-богу!
Зиночка задрожала всем телом и с трудом выдавила из толстого горла:
– Я замужем.
И убежала плакать в подсобку.
Бутурлин развел руками.
Мужики напряженно размышляли, что делать и – главное – по какому обряду его хоронить: по православному или ихнему, но поскольку стрелять и драться в Красной столовой было строго-настрого не принято, Колька Урблюд прибегнул к испытанному приему:
