вопрос об окончании строительства новых ядерных подводных лодок США. Речь шла, в частности, о выходе в море в этом году седьмой ядерной подводной лодки класса „Огайо', оснащенной баллистическими ракетами, а это превысило бы у США уровень численности ракет, ранее согласованный с СССР по договору об ОСВ-2, т. е. нарушало бы договор.

На другой день ТАСС распространил весьма критическое заявление по этому поводу. В нем, в частности, говорилось: „Сказанное президентом свидетельствует со всей очевидностью, что администрация США приняла решение вести и дальше дело к разрушению договорной системы, сдерживающей гонку ядерных вооружений, начав с подрыва советско-американского договора об ОСВ-2'.

В самих США это решение вызвало противоречивые отклики. Сторонники переговоров по разоружению опасались, что заявление Рейгана было лишь первым шагом к выходу США из договора об ОСВ-2.

11 июня я встретился с Шульцем и передал ему ответное письмо Горбачева президенту Рейгану. Ознакомившись с ним, госсекретарь заметил, что, судя по письму, в вопросе о месте встречи на высшем уровне нет еще договоренности. Речь, видимо, должна идти теперь о возможности организации встречи в какой-то нейтральной европейской стране. Вена и Хельсинки не подходят для США. Остается, таким образом, Женева. Но решение — за президентом.

Затем у меня с Шульцем состоялся краткий, но довольно резкий разговор по поводу двусмысленного заявления Рейгана насчет соблюдения договора об ОСВ-2 и заявления ТАСС о фактических намерениях США освободиться от ограничений по договору об ОСВ-2.

Шульц отрицал наличие таких намерений с их стороны, но прямо не комментировал само заявление Рейгана.

Как раз в эти дни у меня с Киссинджером состоялась очередная встреча (мы не прерывали контактов и продолжали периодически встречаться). Бывший госсекретарь выразил недоумение по поводу того, что у администрации нет до сих пор позиции по вопросам переговоров в Женеве, которая могла бы дать надежду на нахождение в ходе встречи в верхах какого-то компромисса. Я, продолжал он, несколько раз говорил Макфарлейну, что идти „на авось' на встречу на высшем уровне нельзя, одним общим разговором на ней не обойдешься. Нужна подработанная и продуманная позиция, по возможности ведущая к компромиссам, особенно по вопросам идущих в Женеве переговоров.

Макфарлейн в принципе согласился с этим, но выразил большое сомнение, что в таком вопросе, как СОИ, президент захочет пойти на серьезные изменения или уступки. „Это его любимое детище'.

На очередной встрече в госдепартаменте Шульц сказал, что президент, хотя и сожалеет, но принимает предложение Горбачева встретиться в третьей стране. Естественным местом для встречи могла бы быть Женева.

Он далее поднял вопрос о дальнейшем процессе обсуждения между нашими странами проблемы ограничения вооружений. Обмен посланиями между Рейганом и Горбачевым в части, касающейся ограничения вооружений, сказал Шульц, к сожалению, не выявил пока возможностей для продвижения по этим вопросам. Не видно прогресса и на самих переговорах в Женеве. Поэтому он уполномочен президентом предложить задействовать конфиденциальный канал, чтобы госсекретарь и советский посол негласно обсудили „в широком философском' плане центральные вопросы, являющиеся предметом переговоров в Женеве, поскольку отсутствие взаимопонимания по ним мешает сдвинуть эти переговоры с мертвой точки.

Центральная идея, которая, как мы полагаем, могла бы быть ключевой, сказал он, в негласном порядке рассмотреть надлежащее взаимоотношение между наступательными и оборонительными потенциалами обеих стран.

Смысловой подтекст заявления госсекретаря, хотя и в завуалированной форме, был достаточно ясен: США готовы подумать о том, чтобы не очень торопиться с полным практическим осуществлением своей программы СОИ, если СССР уже сейчас согласится на сокращения стратегических ракет.

Этот ответ был своего рода компромиссом в спорах внутри администрации между Шульцем и Уайнбергером. Последний вообще был против того, чтобы США дали какие-либо обязательства по СОИ. Шульц же считал, что обещания на будущее не повредят осуществлению СОИ, но могут побудить СССР пойти на соглашение по ракетам.

Вскоре я снова встретился с Шульцем и сообщил ему, что Горбачев согласен, чтобы встреча с президентом состоялась в Женеве 19–20 ноября. Одновременно я изложил нашу негативную позицию относительно высказанной им идеи обсуждения в „философском' плане вопросов, связанных с тематикой ведущихся в Женеве переговоров, Москва предпочитала вести конкретный диалог. К тому же она не хотела быть втянутой в обсуждение и тем самым, по существу, в какое-то принятие идеи СОИ. Вопрос этот оставался спорным.

После дополнительного обсуждения по дипломатическим каналам 4 июля в Москве было опубликовано официальное сообщение о том, что между Горбачевым и Рейганом достигнута договоренность о проведении встречи на высшем уровне в Женеве 19–20 ноября 1985 года. Днем раньше такое же сообщение было опубликовано в Вашингтоне. Повестка дня встречи оставалась открытой.

Одновременно в Москве была объявлена еще одна новость, сразу привлекшая внимание всего дипломатического мира: смена советского министра иностранных дел.

Фактически Горбачев избавлялся — в преддверии серьезного диалога с США — от тяготившего его министра, которого он недолюбливал и который своим присутствием и авторитетом мешал проведению зарождавшегося курса „нового мышления' во внешней политике СССР. Учитывая, однако, позитивную роль, которую сыграл Громыко в избрании Горбачева на пост Генерального секретаря, ему не предложили уйти в отставку (это случилось позже, в 1988 году), он был назначен на пост Председателя Президиума Верховного Совета СССР. Формально это был высший государственный пост, но не имевший по существовавшим тогда порядкам большого политического влияния.

Уход Громыко с поста министра иностранных дел, который он занимал почти 30 лет, по существу, знаменовал собой окончание целой эпохи в советской внешней политике и дипломатии. Громыко был убежден по-своему в правильности этой политики и проявлял незаурядное упорство, талант и немалые профессиональные качества в ее осуществлении. Он был инициатором многих наших важных внешнеполитических шагов, в том числе и в области ограничения вооружений. Главным для него была защита национальных интересов, как он их понимал, и в первую очередь твердое отстаивание завоеваний после тяжелой войны с фашистской Германией. Ученик Сталина, он не придавал большого значения моральным аспектам внешней политики (например, проблеме прав человека), хотя в личном плане он был достаточно честен. Он не очень верил в такие „отвлеченные' понятия, как „общечеловеческие ценности', не воспринимал их в качестве серьезного фактора реальной политики, в том числе и с учетом не всегда безупречных действий самих США, и не верил в возможность быстрых кардинальных договоренностей с Западом.

В переговорах Громыко проявлял большое упорство и настойчивость. Если у него была запасная позиция по тому или иному вопросу, то он раскрывал ее лишь тогда, когда партнер по переговорам уже собирался встать из-за стола, чтобы закончить беседу. Впрочем, эта черта его порой переходила в крайность, т. е. в недостаточную гибкость, что задерживало подчас своевременное достижение необходимых договоренностей.

Вместе с тем Громыко не был сторонником ненужных и опасных конфронтации, особенно с США. Он настойчиво боролся против угрозы новой войны, особенно ядерной, за заключение соглашения по ограничению вооружений. Это, впрочем, не мешало ему быть видным советским „рыцарем' „холодной войны', особенно когда он считал, что нашим интересам угрожает империализм. Он был идейным коммунистом и верил в конечную победу идеалов коммунизма.

Все это было прочно заложено в его мышлении и кодексе его поведения. Когда же новые события и быстрые преобразования в мире потребовали нового подхода к внешней политике страны, он продолжал