Андропов скончался 9 февраля. Я связывал с ним некоторые надежды на постепенное улучшение советско-американских отношений. По своим интеллектуальным способностям он был, конечно, значительно выше Брежнева и Черненко. Он хотел и мог бы при определенных обстоятельствах внести существенные коррективы в эти отношения. Его взгляды на этот счет в какой-то степени перенял и развил Горбачев, который был его протеже. Однако Андропову сильно не повезло — его правление совпало с кризисным периодом в наших отношениях с США, неговоря уже о плохом состоянии его здоровья. Да и пребывание его у власти было слишком коротким, чтобы это как-то заметно сказалось на курсе советской внешней политики, инерция которой была слишком велика.

10 февраля утром мне позвонил Шульц и выразил свое соболезнование в связи с кончиной Андропова. Рейган, сказал он, сейчас в Калифорнии. Ожидается заявление Белого дома. Сам Шульц уже передал в печать свое заявление. Вечером посольство посетил Шульц со своим заместителем Иглбергером. Они сделали запись в книге соболезнований. Он сообщил, что принято решение послать в Москву делегацию в составе вице-президента Буша, лидера республиканского большинства в сенате Бейкера, посла Хартмана. Сам госсекретарь поехать не сможет, так как в Вашингтон прилетают президент Египта и король Иордании, и Рейган просил его остаться в Вашингтоне. Вечером из Калифорнии было передано краткое заявление Белого дома для печати о том, что Рейган попросил вице-президента Буша „выразить соболезнование и наилучшие пожелания от американского народа народу СССР, а также выразить наше большое стремление к миру'. „Президент также просил передать новому советскому руководству нашу надежду на улучшение диалога и сотрудничества, что привело бы к более конструктивным взаимоотношениям между двумя нашими странами'.

12 февраля Рейган послал в Москву телеграмму с выражением соболезнования. На следующий день он посетил наше посольство и сделал запись в книге соболезнований. В этот же день в Москву на похороны Андропова прибыла делегация США во главе с Бушем.

14 февраля новый Генеральный секретарь ЦК КПСС Черненко принял в Кремле Буша. Состоялся краткий обмен мнениями относительно состояния советско-американских отношений и международной обстановки. Черненко сказал Бушу, что обе стороны „не являются врожденными врагами'. вице-президент в ответ заявил, что Рейган готов к реальному диалогу. В целом у обеих сторон осталось неплохое впечатление от этой встречи в Кремле.

Надо сказать, что при бездарном Черненко Громыко вновь стал господствующей фигурой в вопросах внешней политики, чего не было при Андропове, за которым оставалось последнее слово. Впрочем, больших расхождений между Громыко и Андроповым не было. У них обоих к началу 1984 года подспудно росло убеждение, что необходимо искать выход из глубокого тупика, куда зашли советско-американские отношения, особенно переговоры по ограничению ядерных вооружений. Черненко тоже это чувствовал, но, будучи малоинициативным руководителем, он не решался вносить серьезных изменений в прежний курс политики, ориентируясь в основном на настроения большинства в Политбюро.

Спустя две недели со дня вступления в должность Генерального секретаря Черненко направил Рейгану свое первое письмо. По содержанию оно было фактически продолжением посланий Андропова, но по тону более примирительным, как бы приглашающим начать отношения „с новой страницы'. Текст письма написал Громыко, который считал необходимым сохранить какие-то мосты с администрацией США.

Шульц сказал, когда я передал ему это письмо, что лично он считает его „хорошим по тону', но воздержался от комментариев по существу.

Вскоре Шульц передал мне ответное послание Рейгана. Президент писал, что он высоко ценит переписку с Черненко, которая позволяет обмениваться мнениями по наиболее важным вопросам. Поэтому он считает необходимым продолжать советско-американский диалог на высшем уровне.

Должен признать, что обмен письмами между Рейганом и Черненко на меня производил впечатление какого-то ритуального танца по кругу. Вроде все важные вопросы затрагивались, излагались позиции (известные), поддерживалась иллюзия какого-то диалога на высшем уровне, но никаких сдвигов не было.

В конце апреля, по поручению Рейгана и Шульца (они находились в Калифорнии), меня посетил зам. госсекретаря Иглбергер.

По их данным, сказал он, Сахаров планирует объявить голодовку, еслиБоннэр не выпустят на лечение за границу. Президент и госсекретарь считают, что лучше как-то уладить это дело, чтобы не было шумной антисоветской кампании вокруг „больной Боннэр и голодающего Сахарова'.

Мы, надо признать, весьма неуклюже вели все подобные дела с диссидентами: сначала доводили дело до публичного конфликта, скандала и обострения отношений, а затем, в конце концов, уступали. Главное же, конечно, было в существе репрессивного курса, который упорно проводило советское руководство, не очень задумываясь о последствиях во внешней и внутренней политике.

В начале мая Олимпийский комитет СССР (под нажимом правительства) объявил, что советская команда не будет участвовать в Олимпийских играх в Лос-Анджелесе.

Это явилось неожиданностью для администрации США. Американское посольство в Москве информировало Вашингтон, что, несмотря на известные колебания, СССР в целом блефует и, в конечном счете, все-таки согласится участвовать в Играх.

Наше посольство рекомендовало участвовать в Играх, так как мы считали, что это могло бы внести какой-то позитивный элемент в наши отношения с США и произвести благоприятное впечатление на американскую общественность. Однако антирейгановские настроения в Москве взяли верх.

Шульц выразил протест против нашего решения. Все это, заявил он, не внушает оптимизма в том, что касается наших отношений, особенно когда советская сторона сознательно идет на свертывание связей между СССР и США.

Я отклонил такое толкование нашей политики.

Надо сказать, что эта беседа с Шульцем была более напряженной, чем предыдущие. Он был явно взвинчен, пытался обвинить нас в том, что мы намерены идти по пути сокращения связей с США, а по существу — не говоря прямо — именно с администрацией Рейгана. Хотя по ходу беседы он немного поостыл, все же чувствовалось, что наши последние шаги вызвали у него раздражение именно в то время, когда он вроде лично прилагал усилия к некоторому выправлению наших отношений.

Появилось ли действительно у администрации намерение начать процесс улучшения отношений, в тот момент трудно было сказать. Уж слишком сильно утвердилось недоверие к намерениям друг друга. Во всяком случае, в Москве были убеждены, что нас хотят втянуть в определенную игру с прицелом на нужды Рейгана в предвыборной кампании. А в такой игре Москва не хотела участвовать.

Тем временем продолжалась взаимная шумная пропагандистская война между руководством наших стран. Так, в ответ на очередное антисоветское выступление Рейгана по американскому телевидению газета „Правда' опубликовала 11 мая, по существу, официальный комментарий, в котором выступление президента было охарактеризовано как „бессовестная ложь от начала до конца'. Все это, разумеется, не укрепляло доверия или взаимопонимания между Вашингтоном и Москвой.

В середине мая у меня состоялась продолжительная беседа с Иглбергером, который только что перешел на работу к Киссинджеру. Он поделился своими наблюдениями за работой рейгановского Белого дома, с которым общался долгое время.

В Белом доме, сказал он, уже решили, что Рейгану следует в предвыборной кампании максимально использовать отказ Советского Союза от переговоров в Женеве по евроракетам и стратегическим вооружениям. Это позволит ему, как там считают, отвести серьезные обвинения демократов в том, что Рейган не добился никакой договоренности с СССР по важным вопросам в отличие от предыдущих