особенно в политике администрации.

В это время я находился в отпуске в Крыму. Андропов срочно вызвал меня в Москву.

Когда я пришел к нему, он выглядел усталым (он только вернулся из госпиталя) и крайне обеспокоенным. Сказал, что мой отпуск придется прервать ввиду серьезного обострения отношений с США. „Поезжай без промедления обратно в Вашингтон и постарайся сделать все возможное, чтобы потихоньку приглушить этот совершенно ненужный нам конфликт. Наши военные допустили колоссальную глупость, когда сбили этот самолет. Теперь нам, видимо, долго придется расхлебывать эту оплошность'.

Андропов резко осудил „тупоголовых генералов, совсем не думающих о большой политике' и „поставивших наши отношения с США, столь трудно налаживаемые, на грань полного разрыва'. Он считал, что это была провокация со стороны американских спецслужб, чтобы проверить нашу радиолокационную систему защиты в этом районе. Однако это нисколько не умаляло вины командования ВВС, не сумевших посадить этот самолет на один из аэродромов, после чего они сбили его, сказал Андропов.

При мне он позвонил Устинову и дал указание быстро устроить для меня брифинг и сообщить обстоятельства гибели южнокорейского самолета.

Когда я приехал в министерство обороны к Устинову, то министр в этот момент распекал высокопоставленных генералов, вызванных с Дальнего Востока. Причиной гнева было, помимо прочего, то обстоятельство, что на Камчатке и на Сахалине возводился секретный комплекс сложных локаторов по обнаружению иностранных самолетов. Однако это строительство затянулось, несмотря на приказы Устинова, и так случилось, что южнокорейский самолет (умышленно или нет, трудно сказать) прошел точно над этими бездействовавшими локаторами, он почти час шел „в глухой зоне', которая тогда еще не „просматривалась' нашей радиолокационной сетью. Поэтому дальневосточное авиационное командование нервничало, ибо самолет должен был вскоре уйти в нейтральное пространство, и дало команду „задержать его', когда он прошел уже над особо запретной зоной. Пилот нашего истребителя в своих докладах командованию по-прежнему утверждал, что в условиях глубокой ночи он не видел, что это был гражданский самолет, а принял его за американский разведывательный самолет.

В целом от встречи у Устинова у меня, признаюсь, осталось невысокое мнение об организации работы нашего высшего генералитета.

На следующий же день я вернулся в Вашингтон.

8 сентября и. о. госсекретаря Иглбергер сообщил мне о вводимых Вашингтоном санкциях против СССР в связи с уничтожением южнокорейского самолета. Правительство США решило закрыть отделения Аэрофлота в США (в Вашингтоне и Нью-Йорке).

Затем Иглбергер в личном плане поинтересовался, на каком уровне у нас принималось решение сбить самолет. Докладывалось ли Генеральному секретарю? Я ответил, что предотвращение нарушений советских границ, по нашим правилам, должно решать командование ПВО соответствующих военных округов, без предварительного согласования с Центром, тем более когда времени для принятия решения остается очень мало. Генеральному секретарю такие вопросы поэтому заранее не докладываются.

Позже советские подводники подняли „черный ящик' сбитого самолета (где автоматически фиксировались данные полета самолета), но этот факт держался в строгой тайне. Лишь в 1993 году правительство России передало содержимое этого ящика в распоряжение Международной организации гражданской авиации (ИКАО) для проведения общего подробного расследования и выяснения всех обстоятельств гибели самолета. Расследование проводилось при содействии правительств СССР, США, Японии и Южной Кореи.

В августе 1993 года, т. е. ровно через десять лет после этого трагического инцидента, были опубликованы выводы этой международной организации. Они сводились в основном к следующему:

— Не удалось окончательно установить, почему пассажирский самолет южнокорейской компании, имея самое современное навигационное оборудование и отличных пилотов, вылетев из Анкориджа (Аляска) в Сеул, по непонятным причинам сразу резко отклонился от курса в сторону СССР и долгое время шел в советском воздушном пространстве.

— Нет доказательств, что пилот советского истребителя знал, что это был пассажирский самолет, когда он его атаковал над своей территорией. Пилот исходил из убеждения, что вторгся военный самолет- разведчик.

А ведь именно на тезисе о преднамеренном советском нападении на гражданский пассажирский самолет строили свои основные публичные обвинения Рейган и Шульц.

Нельзя не упомянуть об одной интересной детали. Выяснилось, что ИКАО при своем расследовании получила от России все запрошенные ею материалы. Однако американская сторона отказалась предоставить часть своих материалов, заявив, что они все еще затрагивают интересы безопасности США.

В любом случае, этот печальный эпизод оставил плохой след в наших отношениях с США. Осложнения, связанные с гибелью южнокорейского самолета, давали о себе знать и позже.

В сентябре 1983 года состоялась первая встреча Громыко и Шульца. Она прошла на заключительном этапе мадридской встречи представителей государств — участников Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе на уровне министров иностранных дел.

Эта встреча мне запомнилась надолго. Обстановка оставалась накаленной в связи с инцидентом с самолетом. Шульц выступил на общем заседании с резкими выпадами в адрес СССР. Громыко, как было принято тогда говорить в советских кругах, „дал отпор' государственному секретарю. После выступлений министров США и СССР напряжение на мадридском совещании достигло, пожалуй, высшей точки.

На следующий день после публичных выступлений Шульца и Громыко они, как было условлено за несколько недель до этого, впервые встретились для беседы. Шульц демонстративно не подал руку советскому министру, как бы фиксируя свой жесткий подход перед многочисленными фотокорреспондентами. При встрече сначала в узком составе Шульц сразу начал развивать тему о правах человека в СССР. Громыко в ответ сказал, что обсуждать ее нет смысла, так как речь идет о наших чисто внутренних делах. Шульц опять повторил почти дословно сказанное. Для убедительности он добавил, что президент лично поручил ему высказать эти мысли в начале встречи. Громыко вновь отказался вести разговор на эту тему. Пришлось перейти в другую комнату, где беседа продолжалась уже в присутствии всех членов обеих делегаций.

Шульц не успел еще сесть за стол, как сразу же заговорил об инциденте с самолетом. Не реагируя на предложение Громыко условиться, как всегда, вначале относительно порядка их беседы, он стал в повышенных тонах излагать американскую версию этого инцидента, сославшись опять на указание президента. Резкая перепалка министров сопровождалась взаимными обвинениями. Громыко на какой-то миг даже изменила его известная выдержка: в сердцах он бросил свои очки на стол, да так, что чуть не разбил их.

В своих мемуарах Громыко писал, что эта беседа с Шульцем была, пожалуй, наиболее острой из всех тех, что за многие годы ему довелось вести с четырнадцатью государственными секретарями США.

В узком кругу Громыко тогда высказал даже необычную мысль, что Шульц „стремится его спровоцировать в угоду Рейгану'. Не берусь подтверждать или опровергать это мнение. Могу только засвидетельствовать, что эмоциональное поведение госсекретаря в тот раз действительно выходило за обычные рамки, принятые в беседах двух министров. Надо полагать, что оно было рассчитано на одобрение в Белом доме.

Осложнения продолжались. 18 сентября в Москве было опубликовано сообщение о том, что „в нарушение международных норм власти США не дают гарантий, что будет обеспечена безопасность главы делегации СССР на сессии Генеральной Ассамблеи ООН и созданы нормальные в этом отношении условия' (речь шла о том, что губернаторы Нью-Йорка и Нью-Джерси в знак протеста отказывались принимать на аэродромах этих штатов специальный самолет Громыко, ссылаясь на то, что он может прилететь на рейсовом самолете). Министр не поехал в Нью-Йорк. Сам он, хотя и был рассержен, в душе был доволен