значимой проблематики, требующей постоянных усилий для приведения ее в более или менее 'решенную' форму ориентира или вектора возможных социальных изменений. Как античность спорила о том, что есть знание, в чем состоит для человека благо, в чем его добродетели, так и сегодня мы спорим все о том же и о многом другом: накопление философских результатов идет, похоже, не по основанию положительной решенности, а по основанию обогащения проблематики.
Другим, не менее важным различием между философией и естественно-научными дисциплинами является практически полное исключение исторически конкретного человека из предметов научных дисциплин: на 'переднем крае' дисциплины человек противопоставляет себя предмету как субъект познания, которого заведомо нет в предмете - исследователь ищет слепые, безучастные к разуму, стремлениям и нуждам человека автоматизмы природы самой по себе. Тот факт, что исследователь логически оформляет свои находки и в актах публикации делает их знанием для дисциплины, а через дисциплину и для общества, не изменяет существа дела. Естественно-научное знание остается нейтральным по отношению к нуждам и стремлениям живущего поколения людей, не поднимается в своем статусе выше уровня средств решения социально-значимой проблематики. Знание получает социальный смысл и значение производно от внешней ему и независимой от него деятельности по приложению - по перемещению элементов знания к местам и датам приложения, по синтезу элементов в социально значимые комплексы, при этом в единой упряжке такого комплекса оказываются элементы разного возраста от колеса и закона Архимеда до электроники и лазера. В этом плане приложения-перемещения научное знание ведет себя подобно атомам-стихиям-буквам Демокрита, с помощью которых, по замечанию Аристотеля, равно хорошо пишут и трагедии и комедии. Сами по себе нейтральные элементы научного знания оказываются столь же мало ответственными за смысл их приложения, как и буквы алфавита за смысл написанного. Нельзя винить изотоп урана за Хиросиму и Нагасаки, он не виноват, что его так использовали.
Философия, напротив, немыслима без исторически конкретного человека. От него, как от точки отсчета и субъекта истории, философия получает предметность, а результаты философских исследований - статус знания для живущего поколения людей. Историчность предмета философии делает и философию дисциплиной исторической по преимуществу. Ее основания вечности, преемственности, социальной значимости лежат в непреходящем антропоцентризме любой наперед заданной наследуемой или изменяемой 'суммы обстоятельств', в которой при помощи знака-транслятора фиксируются отношения людей по поводу вещей (труд) и отношения людей по поводу людей (общение), а также и в близости проблем, возникающих у живущего поколения людей по поводу полученной в наследство 'суммы обстоятельств'. На любую наследуемую 'сумму обстоятельств' наложено извечное подозрение в ее несовершенстве, в далеком от полноты учете нужд, стремлений, возможностей человека вообще или группы людей. В этом смысле философия есть основанное на критическом восприятии действительности, как она дана в унаследованной 'сумме обстоятельств', самосознание живущего поколения, есть реализация постоянно существующей социальной потребности противопоставить наличное должному, данность наличной 'суммы обстоятельств' - гипотетической должности иной 'суммы обстоятельств', которая была бы способна теоретически обосновать и направить революционную практику живущего поколения.
Именно поэтому, похоже, философия уделяла и уделяет особое внимание противоречию и способу его разрешения, хотя только в марксистской философии противоречие осознано диалектически как бесконечный процесс воспроизводства противоречия между наличным и должным, как революционная практика. 'Коммунизм для нас не состояние, которое должно быть установлено, не идеал, с которым должна сообразоваться действительность. Мы называем коммунизмом действительное движение, которое уничтожает теперешнее состояние' (7).
В свете сказанного научность философии - а все философские системы претендовали на научность - состоит, похоже, не в том, чтобы предлагать человечеству 'решенные вопросы' того же типа, что и 'решенные вопросы' из массива знания естественнонаучных дисциплин, а в том, чтобы четко определить границы человеческой ответственности и дать живущему поколению ориентиры: отделить 'естественное', независимое от человека и человечества, от творений самого человека, по отношению к которым только и возможна революционная практика; теоретически обосновать достижимые цели, которыми могла бы руководствоваться революционная практика.
Историчность философии как дисциплины, неустранимость отметки места и времени из результатов философского исследования, старение этих результатов, теряющих смысл и значение по мере изменения 'суммы обстоятельств', - все это сказывается и на теоретическом и на историческом аспектах 'сжатия' философской тотальности до целостного и обозримого уровня курса. В философии не может быть ни чистой теории, ни чистой истории дисциплинарного образца: теория всегда будет в значительной степени исторична, а история кроме обычных ориентиров - пиков цитируемости - потребует привлечения дополнительных данных о составе 'суммы обстоятельств' того времени и о степени ее отражения в философском учении или группе философских учений того времени.
Философу-теоретику не дано полностью развязать значимый материал, освободить его от дисциплинарно-исторических связей, как это делает естественник-теоретик. Кроме дисциплинарно- исторических (сеть цитирования) философские работы вплетены в связи социально-исторические, именно от них получают смысл и значение. Поэтому философская теория, объясняя себя как систему позитивными или, чаще, негативными ссылками на системы предшественников, приобретает несвойственную естественно-научным теориям историческую глубину, причем глубину с весьма значительными коэффициентами преломления и искажения. Теория проецирует свою структуру на прошлое и диссоциирует не связи между системами предшественников, а сами эти системы, придавая расчлененным и изолированным частям таких систем совершенно новый, иногда противоположный смысл. Достаточно напомнить историю субъект-объектного отношения. От Аристотеля и вплоть до Гоббса оппозиция субъекта и объекта была ориентирована совсем не по-нашему: мир единичных вещей - субъектов противопоставлялся миру мыслей об этих вещах-объектах, что не мешало более поздним философам- теоретикам обнаруживать субъект-объектное отношение нового времени практически у всех философов античности и средневековья.
Еще более сложное положение у философа-историка. Он не имеет права пренебрегать дисциплинарно-историческими связями, поскольку сеть цитирования есть основание любого научно- исторического 'сжатия', но и не может положиться на эти связи полностью, вынужден постоянно оглядываться на социально-историческое, на структуру 'суммы обстоятельств' и на происходящие в этой структуре изменения. Однако и этого оказывается недостаточно. Двигаясь по сети цитирования, философ- историк наталкивается на 'начало' философии как на вполне конкретный, локализованный по месту и времени факт появления философии и философствования, с которого начинается преемственность философской деятельности, приобретающая постепенно черты дисциплинарности. Можно, конечно, спорить, с кого именно начинать историю философии - с ионийцев или орфиков, с Фалеса, или Гесиода, или Гомера, но, в общем-то, это буря в стакане воды. Факт тот, что философия началась в бассейне Эгейского моря, а началась ли она в VIII или в VI в. до н.э. - это уже деталь частная, очевидно производная от того, как определена философия. Куда более важен тот факт, что в царствах Двуречья и Египта, в непосредственном окружении возникающей 'полисной' Греции, ничего и близкого не наблюдалось.
С точки зрения социологии познания, если трансляционно-трансмутационное отношение признано универсальным, со-вечным социальности, имеющим силу 'для всех времен и народов', локальный по месту и времени характер 'начала' философии в 'нефилософском' окружении может означать только одно: та структура 'суммы обстоятельств' и контакта поколений, как и те механизмы трансляции и трансмутации корпуса социально-необходимого знания, которые требуют философии как социально необходимого вида деятельности, не являются единственно возможными; могут и должны существовать другие структуры 'суммы обстоятельств', контакта поколений, другие механизмы трансляции и трансмутации, которые не нуждаются в философии и используют какие-то иные знаковые системы.
В самом деле, если социальность невозможно ни транслировать, ни трансмутировать через гены способом роя, муравейника или термитника, то знак, общение по поводу знака (язык) становятся, видимо, единственными способами объяснения воспроизводства и развития общественных отношений в смене поколений. Поэтому, если искать разгадку 'начала' философии - а философу-историку никуда не уйти от этой проблемы, - искать ее приходится именно в структуре 'суммы обстоятельств', в знакомых системах
