'несущественных' работ (их при надобности всегда можно вернуть по сети цитирования и перевести в ранг 'существенных') - для теоретика закрыт, поскольку в его ориентирах описания тотальности дисциплины, кроме целостности, непротиворечивости, простоты, существует и ориентир полноты, то есть ему не дано терять, хотя бы и временно, ту или иную долю накопленных дисциплиной содержательных различений. Под давлением требования 'вместимости' (простота, 'бритва Оккама') теоретик вынужден искать пути более экономной упаковки накопленных различений, независимо от их исторической характеристики - от времени и последовательности их появления на дисциплинарный свет в актах публикации. Ему остается лишь 'путь вверх' - путь поисков новых постулатов, концепций, процедур вывода растущей общности. Результаты такого поиска как раз и дают эффект включенности наличных парадигм в новую на правах частных ее случаев.
Совершенно очевидно, что этот процесс 'теоретического сжатия' - обобщения путем перевода в дискурс исторически дискретных и исторически же связанных в целостность различений-результатов - столь же подвижен и бесконечен, как и историческое сжатие. Ясно также, что в отличие от исторического сжатия теоретическое неформализуемо и непредсказуемо по тем же причинам, по которым нельзя формализовать или предсказать не состоявшееся еще открытие, деятельность исследователя.
В парадигматической дисциплинарной троице: историк - теоретик - учитель, и в конечном результате ее деятельности: история - теория - курс, достоинство 'ликов'-ролей очевидно равносильно. Все тут зависят друг от друга, предполагают друг друга, ограничивают друг друга. Деятельность историка невозможна без теории как суммы представлений о том, что он, собственно, ищет в истории, а при изложении результата он вынужден учитывать дидактические нормы. Теоретик со своей стороны в попытках объяснения теории вынужден идти в историю, а в попытках связного изложения теории следовать дидактическим правилам курса. Учитель вообще неспособен исполнять роль транслятора дисциплины, не зная ее в сжатых формах истории и теории. Из этого не следует, правда, что все три роли должны быть представлены одним индивидом (историк+теоретик+учитель), хотя это и не исключено. Вместе с тем расплывчатость понятия 'вместимость' делает, на наш взгляд, весьма маловероятным появление целостных исторических или теоретических дисциплинарных курсов, как и новых парадигм вообще, в процессе коллективного творчества. Хотя примеры таких попыток есть, но их результаты выглядят скорее как энциклопедии, в которых материал несводим к единому, к исторической или теоретической тотальности дисциплины.
Заключая обсуждение феномена дисциплины как очевидного объекта социологии познания, мы можем сказать, что при всей трансмутационной специфике научная дисциплина остается в своих ролевых наборах, функциях и структурах обычным историческим объектом, в котором контакт поколений, хотя он и сдвинут к знаку и к общению по поводу знаков, обнаруживает обычное трансляционно-трансмутационное отношение производности, асимметричное по времени. Как и в других социальных институтах и в обществе в целом, здесь новое поколение получает в процессах трансляции-подготовки сумму результатов познавательной деятельности предшественников на правах данного и исходного для собственной познавательной деятельности, и передает эту сумму результатов следующему поколению в более емкой и видоизмененной форме.
ПАРАДИГМАТИКА ФИЛОСОФИИ
Можно ли видеть в философии частный случай научной дисциплины с теми или иными отклонениями от междисциплинарных стандартов? От ответа на этот вопрос зависит ответ и на другой вопрос: можно ли историю философии считать обычным дисциплинарным видом деятельности, составной частью парадигматического набора ролей; историк - теоретик - учитель, функция которого - дать парадигму для трансляции философии в форме совмещенного продукта: история - теория - курс?
На первый взгляд ничто не мешает дать положительный ответ на оба вопроса. С точки зрения внешних аксессуаров - публикационные каналы, высокие значения дисциплинарной избыточности, кафедры, массив публикаций с 'началом' где-то в античности, сеть цитирования с типичным ранговым рельефом, конфликтующие парадигмы - все говорит в пользу того, что перед нами обычная дисциплина с микро- и макроуровнями и с соответствующим набором ролей: исследователь, историк, теоретик, автор, редактор, референт, учитель. Социализация результатов идет обычным способом через публикацию рукописей, имеющих научные аппараты с необычно большой, правда, квотой цитирования, а до появления современных средств социализации через публикацию философия использовала другие механизмы перевода результатов в трансляцию - диссертации, диспуты, защиты, присуждение степеней, что, в общем-то, остается и сегодня в арсенале дисциплинарных средств в каналах репрезентации дисциплины для общества; обществу трудно разобраться, что есть что и кто есть кто в науке, поэтому сертификаты- бирки, выданные заслуживающими доверия дисциплинарными экспертными группами, в этих каналах необходимы.
Если учесть к тому же, что глубина истории любой естественнонаучной дисциплины (около 300 лет) составляет примерно десятую часть глубины истории философии, то вполне может возникнуть впечатление, что не философию следует объяснять от дисциплины, а скорее дисциплину от философии.
В какой-то степени так оно и есть: большинство дисциплинарных ролей, структур и механизмов возникало и оформлялось либо в рамках самой философской деятельности, либо на временном интервале существования философии. Ссылки для объяснения и оценки используют уже Гераклит и Парменид. Ссылки на авторитет ('сам сказал') были в ходу у пифагорейцев. Изолированная по дисциплинарному признаку трансляция 'эзотерического знания' для посвященных и подготовленных отмечается у тех же пифагорейцев, а затем в почти университетских формах в 'академии' Платона и в 'школе' Аристотеля. Ссылки-антиципации впервые появляются в Евангелии от Иоанна; ими широко пользуется апостол Павел, объясняя в синагогах, что Иисус как раз и есть упомянутый в Ветхом завете Христос. Дисциплинарно санкционированные постулаты-запреты ведут начало от 'символа веры', принятого на Никейском соборе в 325 г., и т.п. Словом, философия могла бы сказать о себе словами Перикла: 'Наш строй не подражает чужим учреждениям, мы сами скорее служим образцом для некоторых, чем подражаем другим' (Фукидид. История, II, 38).
И все же поводы для сомнений есть. Прежде всего предмет философии, как бы мы его ни определяли - через социально-всеобщее, или через субъективно-всеобщее, или через наиболее общие законы природы, общества и мышления, какими они представлены в мире социальнозначимой деятельности, - органично историчен, плывет и меняется по времени, из него неустранимы отметки места и времени, тогда как предметы естественно-научных дисциплин 'константны', исключают все, что имеет отметку места и времени, способно быть одним здесь и другим - там, одним в XIX в. и другим - в XX в. Многие дисциплинарные и экстрадисциплинарные процедуры имплицитно содержат постулат о вневременной и внепространственной природе естественно-научного знания. Дисциплинарному теоретику этот постулат дает право диссоциировать массив дисциплинарного знания, разрушать историко-ценностную упаковку знания, как она представлена сетью цитирования, и искать более компактные и экономные способы упаковки. Инженеры, конструкторы, изобретатели проделывают ту же операцию диссоциации массива ради использования свойства приложимости знания, ради перемещения знания к местам и датам его использования, независимо от места и времени появления отдельных элементов знания. Это было бы невозможно, если бы дисциплинарное знание имело отметки места и времени как существенные характеристики, а с философским знанием такое действительно невозможно.
Вечность и независимость от пространства и времени естественно-научного знания создают противоположность оснований преемственности науки и философии. В опытной науке действует принцип 'решенности' вопроса, к нему попросту запрещено возвращаться в силу запрета на повтор плагиата, поэтому в основании преемственности естественно-научных дисциплин лежит кумуляция знания, накопление 'решенных вопросов'. В философии же это основание скорее располагается на уровне проблем и вопросов. Вечными оказываются не решения - они заведомо не могут быть вечными, стареют, если предмет историчен, - а сами проблемы, решать которые приходится заново каждому живущему поколению философов. Иными словами, если источник устойчивости и живучести естественно-научной дисциплины локализуется на уровне решенных вопросов, то в философии он локализован на уровне социально-
