деятельность), как норма и связь этого неустойчивого. 'Язык есть система, подчиняющаяся своему собственному порядку' (там же, с. 332), что и приводит к взгляду на словарь и грамматику как на содержательные и сведенные в систему нормативов устойчивые моменты речи. 'Возможность фиксировать относящиеся к языку явления и приводит к тому, что верным его изображением могут служить словарь и грамматика, ибо язык есть склад акустических образов, а письмо - осязаемая их форма' (там же, с. 327).

Вся область применений языка (речевая деятельность), для которой Ельмслев использует термин 'узус', предстает как приспособление возможностей системы к условиям и потребностям момента, как манифестация (собственно речь - parole), как обмен в принципе неизменными и всеми одинаково воспринимаемыми акустическими (или осязаемыми) образами - содержательными компонентами единой системы. 'Избегая бесплодных определений слов, мы прежде всего различили внутри общего феномена, каким является речевая деятельность (langage), два факта: язык (langue) и речь (parole). Язык для нас - это речевая деятельность минус сама речь. Он есть совокупность лингвистических навыков, позволяющих отдельному человеку понимать других и быть ими понятым' (там же, с. 341).

Эта мысль Соссюра о языке - упорядоченной системе средств взаимопонимания, и о речи - конкретном использовании этих средств в актах обмена в 'говорящей массе', стала, по существу, 'началом' современной лингвистики. В статье 1942 года 'Язык и речь' Ельмслев, развивая в этой части Соссюра, усиливает именно этот момент замкнутости речевой деятельности (узуса) на язык-систему (схему): 'Реализация схемы обязательно является узусом: коллективным и индивидуальным. Мы не знаем, как возможно с этой точки зрения сохранить и отдельно исследовать различие между социальным и индивидуальным. Речь в целом может рассматриваться как факт языка, акт речи - как факт индивидуального узуса; бесполезно рассматривать их иначе. Могут возразить, что при таком подходе смазывается свободный и непроизвольный характер акта, а также его творческая роль. Но это не так: ведь узус - это множество возможностей, из которых в момент акта речи совершается свободный выбор. Описывая узус, надо всегда учитывать пределы, в которых допускаются колебания и отклонения; если эти пределы зафиксированы точно, в актах речи не имеет места выход за них. Если это произойдет, описание узуса надо перестроить. Таким образом, из определения следует, что в акте речи не может содержаться ничего, что не было бы предусмотрено узусом' (4, с. 65).

Эта позиция подкреплена и своеобразным лингвистическим материализмом образца XVII-XVIII вв., еще больше сближающим исходное сечение Соссюра язык-речь с традиционным для науки водоразделом теория-взаимодействие. 'По нашему мнению, некоторые течения современной лингвистики напрасно прибегают к реализму, плохо обоснованному с точки зрения теории познания; лучше было бы вернуться к номинализму. Реализм не упрощает, а усложняет вещи, не расширяя сколько-нибудь существенно наших знаний. Лингвист, изучающий соотношения между именем и вещью, должен особо стремиться к тому, чтобы имя и вещь не смешивались' (там же). По сути дела, это и есть лозунг современной лингвистики: текст - природа лингвиста.

Предлагается, таким образом, описывать то, что есть, руководствуясь при этом идеей репродукции, повтора - 'если эти пределы зафиксированы точно, в актах речи не имеет места выход за них', то есть возникает обычная естественнонаучная или кибернетическая ситуация описания по поведению, поиска за явлениями закона, устойчивого в надежде, что найденное будет обладать свойствами обратимости, и, единожды выделив этот момент устойчивости в повторах, мы всегда сможем воспроизвести группу связанных с ним явлений. В 'Пролегоменах' Ельмслев пишет: 'Цель лингвистической теории - испытать, по-видимому, на исключительно благоприятном объекте тезис о том, что существует система, лежащая в основе процесса, - постоянное, лежащее в основе изменений' (5, с. 271).

Это постоянное, лежащее в основе изменений, надлежит изъять из текстов. 'Объекты, интересующие лингвистическую теорию, суть тексты. Цель лингвистической теории - создать процедурный метод, с помощью которого можно понять данный текст, применяя непротиворечивое и исчерпывающее описание. Но лингвистическая теория должна также указать, как с помощью этого метода можно понять любой другой текст той же самой природы... Пользуясь инструментом лингвистической теории, мы можем взять из выборки текстов запас знаний, который снова можно использовать на других текстах. Эти знания касаются не только и не столько процессов или текстов, из которых они извлечены, но системы или языка, на основе которой (или которого) построены все тексты определенной природы и с помощью которой (или которого) мы можем строить новые тексты. Посредством лингвистической информации, полученной нами таким образом, мы сможем построить любые мыслимые или теоретически возможные тексты на одном и том же языке... По-видимому, было бы невозможным для человека проработать все существующие тексты, и, более того, этот труд был бы напрасным, поскольку теория должна распространяться также и на еще не существующие тексты. Лингвист-теоретик, как и всякий другой теоретик, должен предвидеть все мыслимые возможности - представить эти возможности, которые он сам не испытал и не видел, реализованными, хотя некоторые из них, вероятно, никогда не будут реализованы. Только таким образом можно создать лингвистическую теорию, которую с уверенностью можно применять' (там же, с. 276-277).

Нет ничего легче, как сходу раскритиковать философскую несостоятельность такой теории, где мир речевой деятельности (узус) - 'множество возможностей, из которых в момент акта речи совершается свободный выбор', и замкнутую систему таких возможностей можно извлечь из выборки текстов, можно определить по этой системе границы узуса и пребывать в полной уверенности, что ничего нового даже в 'несуществующих текстах' не будет сказано. Лингвист-теоретик, властелин такой всеобъемлющей теории, оказался бы в силу способности предвидеть все 'мыслимые возможности' по совместительству всеведущим богом христиан: знать все, что было, есть и будет сказано или написано, а именно такая задача ставится Ельмслевом перед лингвистической теорией, значит, заведомо знать все. Но увлеченные и заинтересованные редко задумываются над следствиями из собственных постулатов, и к тому же лингвистика критиковала и критикует себя более фундаментально и для самой себя доказательнее, чем это может сделать философ, поэтому не будем торопиться и попробуем понять, что же привлекало и привлекает так много сил, таланта, увлечения, времени к разработке научной или математической модели языка.

Хотя и частным, но важным обстоятельством было здесь, нам кажется, появление кибернетики и счетных машин. Не ограниченные в принципе возможности машинной памяти и быстродействия создали условия для перевода теоретической проблемы в плоскость практической ее реализации, приложения прежде всего для перевода с языка на язык - действительно актуальной задачи в условиях научно- технической революции.

Так или иначе, но дальнейший ход событий теснейшим образом связан с теоретической подготовкой машинного перевода. Основные усилия в этом направлении предпринимались американцами под влиянием поведенческой теории Блумфилда, по которой речь вплетена в поведение, лишь перекрывает 'разрыв двух нервных систем', если такой разрыв возникает, и реализуется как замещенная реакция или замещенный стимул: 'Биологически существенные вещи одни и те же в обоих случаях - в речевом и в безречевом процессе, а именно S (голод и вид пищи) и R (движения, направленные на добычу пищи). Все это практическая часть дела. Явление речи s...r не более как средство, которое делает возможным осуществление S и R в различных индивидах' (6, с. 130). В 'Постулатах' Блумфилд предельно близок к Ельмслеву и даже несколько прямолинейнее в констатации замкнутости системы общения: 'В пределах определенных общностей последовательный ряд высказываний полностью или частично сходен... Каждая подобная общность есть речевая общность... Совокупность высказываний, которые могут быть произнесены в речевой общности, есть язык данной речевой общности' (6, с. 145).

Концепции Ельмслева и Блумфилда толкали лингвистов на единый путь - на сегментацию текстов и проверку идентичности сегментов на дистрибуцию, на распределение в конечное число идентичных окружений. Успехи фонологов в описании фонетических систем, заверения теоретиков о замкнутости речевой деятельности на систему придавали лингвистическим задачам, в частности и задаче перевода, корректный математический вид: тексты сегментируются на элементы, элементы идентифицируются по окружениям и сводятся в систему, между элементами различных систем-языков или элементарными окружениями устанавливаются однозначные соотношения, после этого на вход машины можно подавать текст из сочетаний элементов одного языка и получать на выходе текст из сочетаний другого языка.

Идея привлекала прежде всего очевидной, казалось бы, возможностью исключить из операций смысл,