такого творчества не будут связаны в коде на предмет хранения и трансляции, то они погибнут вместе со смертью индивида. Поскольку механизмы социализации ориентированы на структуры конкретных кодов, типологические различия в устройстве кода ведут к типологическим различиям и в механизмах социализации.

В традиционной социальности эту нагрузку несут боги: продукт творчества социализируется через очередной миф, в котором бог представлен вдохновителем и творцом нового. С этим обстоятельством связана своеобразная 'векторность' развития традиционного общества: строение кода перекрывает путь к универсализму и самим составом связи целостности (кровно-родственные отношения богов), и способом социализации нового - в код вводится не полуфабрикат, а либо модификация наличного навыка, либо целиком навык. С другой стороны, строение традиционного кода не препятствует движению в специализацию, в распочкование профессий и божественных имен, в умножение очагов профессионального знания. Движение в специализацию необратимо, и за какими-то пределами, производно от уровня помех среды, оно неизбежно ведет к краху социальности, принимает тот самый циклический вид: возникновение - расцвет - увядание - гибель, - о котором так много писали и пишут циклисты.

У нас социализирующую нагрузку несет институт научной публикации, и, поскольку социализация нового идет в форме полуфабриката (фундаментальное знание), только у нас и возникают специфические априорные формы научного знания, попытки их осмыслить в теории познания-поступательности, где, по нашему мнению, как раз и локализуется субъектно-обьектное отношение, диалектика движения знания.

С той же естественностью, с какой познавательная установка нашего школяра или студента обращена к книге или журналу, познавательная установка профессионала в традиционном обществе обращена к богу - хранителю и источнику информации. Не следует, нам кажется, преуменьшать возможности традиционного способа накопления профессионального знания, достаточно напомнить о железной колонне в Дели, которая вот уже много столетий стоит в посрамление научной форме познания и не ржавеет; традиция способна накапливать огромные объемы знания. Но следует все же четко различать традиционное, антично-христианское и новое.

Если проблема материализма и идеализма локализована в поступательности содержательного формализма, в процессе познания, в творчестве нового знания, то единственным способом проверить, был ли в античности философский материализм или идеализм, является анализ античных философских систем на функцию социализации нового знания, на схемы творчества. Попытаемся проверить подозреваемых: Платона и Демокрита.

Учение Платона об энтузиазме, Эросе познания очевидно (и прекрасно!) вписано в функцию трансляции. Оно не предусматривает выхода в новое, а, совсем напротив, ориентировано на сохранение наличного, на причащение к вечному и неизменному через воспоминание. Вечный мир идей Платона, его связь с текучим и смертным есть уникальное в истории философии по глубине и ясности опредмечивание сути и смысла социокода. Лишь иногда Платон выходит за рамки трансляции в то, что мы сегодня понимаем под творчеством. Наиболее четкий пример такого выхода - 'Ион', где мы сразу находим 'манию', 'одержимость' - чистую традиционную схему творчества по указаниям бога и под наблюдением бога. Поэты, по Платону, - 'передатчики богов, одержимые каждый тем богом, который им овладеет'. Творят 'не от умения, а по божественному наитию... бог отнимает у них рассудок и делает их своими слугами, вещателями и божественными прорицателями, чтобы мы, слушатели, знали, что это не они, у кого и рассудка-то нет, говорят такие ценные вещи, а говорит сам бог и через них подает нам голос' (Ион, 534). Платон в такой трактовке творчества не оригинален, Телемах у Гомера излагает Пенелопе ту же схему; 'Как же ты хочешь певцу запретить в удовольствие наше то воспевать, что в его пробуждается сердце? Виновен в том не певец, а виновен Зевес, посылающий свыше людям высокого духа по воле своей вдохновенье' (Одиссея, 1, 342-345). И здесь не должно смущать слово 'поэт': миф, исполнение мифа - обычный и практически единственный способ коммуникации традиционного мира, связи неграмотных профессионалов в информационное целое.

Существует ли в вопросе об источнике знания, об определителях процесса познания, в том, что З.А. Каменский называет 'гносеологической активностью относительно объекта', какая-то противоположность между античными философами, которая позволяла бы, скажем, Платона и Демокрита показать антиподами на сфере познания, занимающими полярные позиции в ключевых вопросах теории познания? Не будем детально разбирать фрагменты Демокрита и свидетельства о Демокрите, предоставим слово А.Ф. Лосеву: 'Хотя, как мы знаем, опыт божественного 'энтузиазма' всегда был у греческих поэтов и философов и они очень любят об этом говорить, у Демокрита мы невольно чувствуем в этих словах некоторый субъективистический налет, уже не наивный, а интеллигентски-рефлектированный экстаз. Недаром по этому вопросу на Демокрита ссылаются представители эллинистически-римской рефлексии - Цицерон и Гораций. Таким образом, из философов не Платон, а Демокрит учит впервые о поэтической ''мании'' (История античной эстетики. М., 1963, с. 479).

Здесь круг замыкается, и мы уже начинаем понимать, почему специалисты-античники, в частности и Маркс, с таким трудом поднимаются на разговор об античном материализме. И поскольку схоластическая схема доказательности с опорой на авторитет-начало является прямым потомком мифа, энтузиазма, поэтической мании, проблема генезиса философского материализма и идеализма допускает более простую постановку: применимы ли категории 'материализм' и 'идеализм' к схоластическому способу доказательства, замен которому не обнаруживается до нового времени?

Можно, конечно, обозвать в горячке схоластическую аргументацию и все ее разновидности идеализмом, но в традиционном-то обществе эта схема работает как социализатор знания, вводит в код новое, там она живая. Нам кажется, что применительно к схоластике, к этой 'игре в слова', закрывшей традиционный выход к содержанию, категории теории познания не имеют смысла, и вопрос о генезисе философского материализма и идеализма неразрывно связан с вопросом о возникновении научной познавательной схемы, есть философская санкция этой схемы, располагающей доказательные авторитеты вне теории. Это произошло в новое время, и процесс разработки такой схемы достаточно хорошо изучен.

Нам кажется также, что, пытаясь по ходу дискуссии выделить принципы построения методологии историко-философских исследований, мы обязаны обсудить и принцип принципов такой дисциплины: быть ли ей схоластической или научной теорией, полагаться ли ей на авторитетные высказывания или на результаты 'полевых' историко-философских исследований. Статья З.А. Каменского может стать хорошим началом этого полезного и неизбежного для истории философии разговора.

20.02.1970