кладбища, район Пискаревки. Земля промерзла. Придется взрывать ее динамитом, толом. Это саперная работа. Мы решили мобилизовать саперов, бывших метростроевцев, понтонеров. На Невской Дубровке саперных работ сейчас нет. Вот тебя и перебросили. Да и не тебя одного, я думаю.

– Значит… подрывные работы? – упавшим голосом спросил Суровцев, уже понимая, что дальнейшие возражения или просьбы бесполезны.

– Не только. Я же сказал: задача – собрать трупы, вывезти их и захоронить. Создается несколько похоронных команд. Тебя, товарищ Суровцев, вероятно, назначат начальником одной из этих команд. Ну вот, теперь все.

И Васнецов, поднявшись, стал застегивать полушубок.

Встал и Суровцев. Он был потрясен услышанным. Похоронная команда!..

– Понимаю, что происходит в твоей душе, – мягко сказал Васнецов. – А ты зажми ее в кулак. Думай только об одном: надо! Надо! Другого выхода нет.

С этими словами Васнецов вышел из комнаты.

Суровцев остался один.

Обида сменилась страхом, чуть ли не ужасом. Ничего подобного он не испытывал ни под Лугой, ни на Пулковских высотах, ни переправляясь под градом пуль и осколков через бурлящую, освещенную немецкими ракетами Неву, ни там, на «пятачке», когда поднимал батальон в атаку…

На мгновение им овладела безумная мысль: уйти, бежать из этого мрачного полка могильщиков, скрыться, а потом явиться в комендатуру, в трибунал, куда угодно, и рассказать все, как было. И пусть его судят, пусть посылают рядовым на передовую. Да он пошел бы туда без колебаний, если бы ему предложили выбирать – добровольно стать рядовым бойцом или…

Нет, он не боялся мертвецов. Он привык к тому, что на войне убивают, как привык к разбитым орудиям, танкам с покореженными башнями и сорванными гусеницами, воронкам от бомб и снарядов.

Но это…

Он представил себе, что час за часом, день за днем собирает и хоронит трупы – стариков, женщин, детей…

Бежать?! Но это невозможно. Одно дело – удрать из госпиталя на передовую, другое – уклониться от выполнения приказа. Это – дезертирство… Что же делать?!

– Давайте знакомиться, товарищ капитан, – раздался за его спиной чей-то голос.

Суровцев обернулся и увидел майора, который заходил в комнату вместе с Васнецовым.

– Я командир резервного полка, – сказал майор.

– Капитан Суровцев, – отрапортовал Суровцев, поднося ладонь ребром к ушанке. – Прибыл для прохождения дальнейшей службы.

Майор говорил сухо, деловито и произносил слова как-то отрывисто, точно сквозь стиснутые губы. Он показал на карта какую-то неведомую Суровцеву Пискаревку, где следовало приготовить траншеи для захоронения. Потом очертил район города, где команде Суровцева надлежало собирать трупы. В команду входили подрывники, шоферы и бойцы из обычных стрелковых частей. В распоряжении Суровцева были грузовики и экскаватор.

Суровцев слушал майора как-то бесстрастно, сосредоточив свое внимание на характере предстоящих взрывных работ, ширине и длине рвов, и только один раз, когда командир полка назвал адрес, где размещалась команда, в которую его направляли, почувствовал, как что-то шевельнулось в его душе: это было в районе, где находился тот госпиталь…

Потом комполка проводил Суровцева в штабную столовую на втором этаже. Время было уже не обеденное, но майор приказал накормить вновь прибывшего. Суровцеву дали квадратный черный сухарь, полтарелки похожего на подкрашенную воду супа и чуть больше ложки пшенной каши.

– Пообедайте и отправляйтесь в свою команду, – сказал майор, прощаясь. – Вас будет ждать внизу машина.

Во дворе Суровцева действительно ждала полуторка о уже тарахтевшим мотором. Он потянул на себя дверцу кабины, вскочил на подножку и плюхнулся на обитое дерматином сиденье, из которого через прорванную обивку выпирали пружины.

– Поехали! – сказал он шоферу, прилаживая на коленях свой вещмешок.

– В третий штаб поедем, товарищ командир? – спросил шофер.

– В третий, – мрачно кивнул Суровцев и машинально отметил про себя, что водитель немолод, одет в шинель, очевидно, не раз уже «б/у», бывшую в употреблении, и ушанка на нем старенькая, с вытертым мехом.

Ехали меж сугробов, по ухабистой, похожей на фронтовую, дороге, и просто не верилось, что где- то там, под снегом и льдом, гладкий асфальтовый настил.

Прохожих не было видно, очевидно потому, что приближался комендантский час. Шофер на мгновение включил фары, и Суровцев заметил лежавшего у самой дороги человека. Мертвый он или только что упал?..

– Стой! Не видишь?! – крикнул шоферу Суровцев.

Шофер слегка повернул руль в сторону, затормозил и выскочил из кабины. Через минуту вернулся, молча махнул рукой я тронул машину.

Суровцев весь внутренне сжался.

– Недавно в Питере? – спросил вдруг шофер. – Простите, не знаю, какое звание у вас, товарищ командир.

– Капитан, – угрюмо ответил Суровцев. И добавил: – Я ленинградец.

– Ленинградец? – с недоверием переспросил шофер.

– Давно в городе не был, – пояснил Суровцев как-то виновато.

– А-а! – протянул шофер. – А из каких мест вернулись?

– С Невской Дубровки, – ответил Суровцев, уверенный, что это название, никогда не упоминавшееся ни в газетах, ни по радио, ничего не говорит водителю.

– Вона, – уважительно и как-то удивленно произнес тот, – слыхали про такое место. Страсть там, говорят! Бога благодарить должны, что из такого пекла живым вернулись.

Суровцев усмехнулся. Этот старик, видимо, и впрямь уверен, что существуют какие-то места, где страшнее, чем в самом Ленинграде!

– Рады небось, что пуля миновала? – продолжал шофер.

Суровцеву хотелось сказать, что не было бы сейчас для него большей радости, чем вернуться туда, на Неву, или на любой другой участок фронта, но он промолчал.

А словоохотливый шофер продолжал:

– Вы, товарищ капитан, не думайте, что я все время баранку по городу крутил. Я двадцать девятого июня в ополчение пошел. Вторая дивизия народного ополчения – так тогда называлась. Геройское было у нас ополчение!.. Конечно, большинство молодые. Но и старичков хватало. Как им откажешь, когда такая война идет. Священная, как в песне поется. Как львы, можно сказать, дрались… А потом меня сюда, в Питер, вернули. Стар, говорят. Обидно, конечно, хотя сам понимаю, года с плеч не сбросишь.

– А до войны где работали? – спросил Суровцев только для того, чтобы не обидеть старика молчанием.

– До войны-то? – оживился водитель. – До войны я таким делом занимался, что теперь сказать – и не поверишь.

– Каким же? – уже с некоторым любопытством спросил Суровцев.

– В гараже при кондитерской фабрике работал. Имени Самойлова. Слыхали, может? Конфеты развозил, печенье разное, ну и пирожные, конечно. Ух и хлопотное дело с этими пирожными! Ни свет ни заря в магазины доставлять нужно. Любители были, крем лизнет – сразу определит: свежий или вчерашний!.. Первое дело, конечно, – в Елисеевский, ну, в «Гастроном» на Невский. Потом в кафе Н…

«Зачем он это говорит? Как может?!» – с удивлением подумал Суровцев.

Но старик, видимо, был захвачен воспоминаниями:

– Или, скажем, «Мишка косолапый», конфета. Ребятишки эту конфету страсть как любили. Сладкая – шоколад, а под ним вафля, на зубах похрустывает! На Новый год на елку вешали…

И тут Суровцеву вдруг показалось, что он и впрямь услышал какой-то хруст. Он донесся откуда-то