— Неужто так любишь свое дело? — спросил Ивашка.
— А как его не любить, потому оно самое что ни есть главное для солдата! До смерти будешь предан ему.
Лицо старого бомбардира потеплело, глаза засверкали. Солдат покрутил седой ус, вздохнул:
— Вот бы к
Вдруг конек под ним словно споткнулся, зафыркал. Запрядал ушами и конь Грязнова.
— Зверь, поди! — сказал Ивашка и ухватился за рогатину.
Тревога оказалась напрасной: спал зимним сном лес, спали под выворотнями в теплых берлогах медведи, только изредка блуждающим огоньком среди заснеженных лесин мелькнет золотой хвост убегающей от всадника лисицы.
Чуть слышно хрустнул сухой сучок, и на скале, нависшей над тропой, как призрак встал сухой седенький старичок в черном азяме. Не успел Ивашка и окликнуть его, как он исчез. И снова мертвящая тишина, и снова спокойно бежит конек. «То раскольничий старец, — догадался солдат. — Знать, близок потайной скит. Вот она, лесная глушь! Будто спит, а под спудом идет своя недремлющая, невидимая суета…»
После долгого непрестанного бега коняги вынесли на свежие вырубки. Лесной ветерок пахнул в лицо гарью. «Жигари близко», — сообразил беглый.
И верно, скакун примчался в курень углежогов. Подле тропки темнели угольные ямы. Последний сиреневый дымок, выдыхаясь, тянул к вырубкам. Ямы были пусты, обширны. Среди землянок на малой слани толпились чумазые жигари. Завидев проезжих, они мигом окружили их.
— Мир на стану! — крикнул Грязнов и сбросил косматую папаху.
— Спасибо на добром слове! — добродушно отозвались пожогщики. — Куда путь держите, добрые люди, и что слыхано?
По тому, как были они одеты, по их поведению понял Грязнов: бросили мужики работу и собрались в неведомую путь-дорогу.
— А где куренной? — сурово спросил он.
— Убег, ирод! — поугрюмели мужики. — А вы от хозяина, что ли, посланы?
— Ага, от хозяина, да не от Демидова, а от царя-батюшки Петра Федоровича! Бросай работу, братцы! — крикнул он жигарям.
— Эгей, чумазые! — закричал бородатый углежог. — Слыхали, братцы? И впрямь волюшка вышла!
Жигари протягивали приезжим кто последнюю краюшку хлеба, кто сухарь. Мужики наперебой предлагали:
— Дай коню роздых, упрел небось. Путь немалый.
— Едем мы, братцы, к атаману, присланы от царя-батюшки народ в воинство верстать.
— Куда вы, туда и мы! Ко времени подоспели!
Люди весь вечер не отходили от прибывших. Костер жарко грел возбужденные лица. Огонь то взмывал кверху, выше ельника, и осыпал табор искрами, то притухал под свежей охапкой хвороста. Но синие быстрые языки огня жадно лизали сушняк и вскоре вновь вздымались пламенем. Озаренные светом костра, черные от несмываемой сажи трудяги-жигари слушали дивную весть.
Спал заваленный снегами лес, молчали угрюмые горы, только месяц золотым кольцом катился от шихана к шихану, нырял в облака и, блестя, играя, вновь выбегал на простор. Искрились и горели самоцветами пушистые снега; зеленый свет струился с неба. А лесные братья-жигари не думали спать. Раскрыв рты, жадно ловили слова беглого.
Ивашка извлек из-за пазухи заветный лист, развернул его. И, делая вид, что он грамотей, по памяти читал мужикам:
— «И будете вы жалованы крестом, бородою, реками, землей, травами и морями, и денежным жалованьем, и хлебным провиантом, и свинцом, и порохом, и вечной вольностью…»
— И вечной вольностью! — как молитву, в один голос дружно повторили работные.
Старый обдымленный жигарь истово перекрестился и сказал вслух:
— Слава те господи, дождались светлого дня! Пойдем, братцы, на добрую жизнь.
В костре стрельнул уголек, золотой пчелкой искорка унеслась в темь. Солдат оглядел повеселевшие лица жигарей и сказал им:
— А что, братцы, вольность дело хорошее, да сама по себе она не придет сюда в лес-чащобы. Давай артелью к царю-батюшке двинемся. Ноне на слом будет брать дворян да заводчиков.
— А что ж, мы-то всей душой! Ведите нас! — заговорили жигари.
С гор подул ветер-полуночник, по лесинам, потрескивая, пощелкивая, пробирался неугомонный морозище. Жигари нехотя разбрелись по землянкам и балаганам. Там они забылись в тяжелом, тревожном сне. Впритык среди согретых тел улеглись после маятной дороги беглый и солдат. Сон сразу сморил их. Только у костра топтались терпеливые башкирские кони, неторопливо хрустя сухим сеном…
На заре старый жигарь взбудил лесных братков, и Грязнов повел их в Чесноковку.
Три сотни крепких, кряжистых мужиков, закопченных, чумазых, вытянулись ватажкой на глухой лесной дороге. Шли они вооруженные топорами, дубинами, рогатинами. Шагали молча: лесная хмурь да тяжелая каторга отучили от песни. И оттого грознее, суровее казалось шествие. Из-за облака блеснуло солнце, сверкнуло» на острых топорах.
Чудилось, будто из-за темного леса занялась черная страшная туча и заблистала молниями. Вот- вот ударит гром и разыграется буря.
Дорога тянулась через горные кряжи, то поднималась к перевалам, то спускалась к долинам. Многим из жигарей была знакома эта древняя гулевая дорожка. Пролегла она из России, пересекла Уральские кремнистые хребты и ушла в глубь необъятной Сибири.
В глубоких падях лежали притихшие заводы, не дымили домны, простиралось над ними чистое белесое небо, а вокруг — пушистые снега. По скатам гор виднелись заводские селения.
Во вторую ночь пути в небе вспыхнуло и постепенно погасло зарево. Лишь облака, плывшие над каменным хаосом гор, нежно порозовели от еще тлевшего внизу пожарища.
— Ну, теперь свои близко! — полной грудью вздохнул Грязнов.
Задолго до подхода к Чесноковке ватага жигарей почувствовала близость пугачевского стана. По торным дорогам и тропам тянулись толпы заводчины, они, как первые вешние струйки с гор, вливались в работную ватажку. На пути стали встречаться конники.
К полудню ватажка выбралась из чащоб, разом расступились горы, распахнулся лес, из туч брызнуло солнце, и яркое сверкание озарило укрытую снегами широкую понизь. Среди наметенных сугробов тонуло обширное селение. К сумрачному небу вились дымки. Ветер донес запах жилья, собачий лай. Жигари прибавили шагу.
Сидя на коне, Ивашка издалека заметил неладное.
Впереди расстилалось поле; в полуверсте от сельской поскотины двое пеших наскочили на проезжего конника и сволокли его в снег.
— Никак тати? — показал вдаль бомбардир и стегнул конька.
Два дюжих казака, не стесняясь набежавших конников, вытряхнули поверженного пленника из добротного полушубка.
— Да что вы, братцы? — взмолился проезжий. — Да я ж тут свой!..
— Попина в свои лезет! Скидывай пимы! — озоровали казаки.
— Да ведь тут разбой! Непорядок это! — не стерпел бомбардир и гаркнул на все поле: — Стой, окаянные! Что вы робите?
— Отстань, пес, — огрызнулся станичник. — Не видишь, что ли, попа облегчаем… Скидывай, долгогривый, пимы! — накинулся он на поверженного, но и рук не успел протянуть, как Грязнов огрел его плетью.
— Расходись, остуды! — злобясь, закричал Ивашка. — Это что же удумали? Под носом у атамана свой народ обижаете? Брысь, окаянные!
