Бежавший после неудачного восстания хорунжий Наум Невзоров объехал пригородные селения и, поднимая казаков, собрал отряд в сто шестьдесят сабель. В ночь на 7 января Невзоров с отрядом подошел к Челябе. Отличаясь необыкновенной храбростью, он лично подъезжал к самым пикетам, расставленным Пушкаревым. Сажен за десять Невзоров перекликался с караульными:

— Бросай ружья, пускай в город! Идет государева сила в сорок тысяч!..

Караульные отвечали:

— Уходи, стрелять будем!..

Перекликаясь, хорунжий все ближе и ближе пододвигал свой отряд. Заметив это, Пушкарев выставил на валу два орудия и спешно подвел тобольскую роту. Хорунжий Невзоров повернул свой отряд и в ту же ночь отправился в Кундравинскую.

Пугачевский атаман Грязнов принял старого приятеля Невзорова радушно и велел накормить отряд. Дав небольшой отдых людям, он со своими войсками и с отрядом Невзорова под утро двинулся к Челябе.

Утром 8 января пикеты, охранявшие подходы к городу, обнаружили, что Челяба обложена пугачевцами.

Штаб Грязнова поместился в двух верстах от Челябы, в деревне Маткиной.

В тот же день в воеводскую канцелярию явился крестьянин Воскресенского завода Микеров и объявил, что прислан к товарищу исетского воеводы Василию Ивановичу Свербееву от самого Грязнова.

Свербеев тотчас принял посланца. Микеров вручил ему воззвание атамана. Однако товарищ воеводы не удовлетворился этим, велел немедля в своем присутствии обыскать гонца. Мужика разоблачили, сняли с него пимы и в них нашли грамоту ко всем «жителям и всякого звания людям».

Свербеев прочел обе бумаги, поморщился и велел мужика отправить в подвал.

Под вечер Свербееву донесли, что хотя грязновского человека и упрятали, однако посадским людям и прочим известно то, что написано в грамоте пугачевского посланца.

9 января воевода проснулся от пальбы из пушек. Атаман Грязнов, не получив от Свербеева ответа на свое послание, открыл по Челябе огонь из пяти пушек. По пригоркам разъезжали повстанцы, цепочка пеших башкир спускалась в долину. Из Челябы загремело восемнадцать орудий, стремясь отогнать противника…

Четвертый день лежал избитый воевода в постели. Ныли спина, ноги, под глазами темнели синяки. Воевода приказал регистратору заготовить пакет с копией манифеста государыни от 29 ноября 1773 года, а когда пакет с печатями был готов, вызвал к себе дворового Перфильку.

— Ну, холоп, — строго, но вместе с тем и милостиво обратился к нему воевода, — пришла пора, сослужи царице-матушке службу…

От пушечной пальбы дрожала воеводская изба. Перфилька при каждом залпе крестился. Воевода не спускал глаз с дворового человека:

— Оседлают тебе доброго коня, отвезешь пакет тому злодею, что из пушек палит.

— Государь ты мой, батюшко, — нежданно-негаданно бухнулся в ноги Перфилька. — Мне эстоль годков перемахнуло, и конь добрый, почитай, разнесет меня, и очи мои слабые — стеряю пакет… Батюшко мой, ежели послать кого помоложе…

На лбу воеводы надулись жилы. Он спустил ноги с постели, строго прикрикнул:

— Наказываю ехать тебе! Никому боле! Слышишь ты, сыч?

Обрядили Перфильку в овчинный тулуп, напялили на ноги теплые пимы и усадили на матерую казачью кобылицу. Солдаты вывели всадника за крепостные ворота, капрал хлопнул кобылицу по крупу, и она понеслась.

Кругом грохотали пушки.

«Осподи, осподи, вот когда конец!.. Не чаял, не гадал», — испуганно думал старик.

Только он спустился в овраг, как его окружили башкиры.

Старик соскочил и стал обнимать их, лез целоваться:

— Слава те осподи, не убили! Жив, целехонек! Веди к вашему енералу!..

Старика привели в деревню Маткину и доложили атаману, что из Челябы прибыл переговорщик.

Атаман сидел в горнице за столом в красном углу, острижен по-казацки, бородка русая, глаза голубые, веселые, смеются.

— Ну как, старче, добрался? Не растресся дорогой? Может, чарку выпьешь?

Совсем растерялся старик, однако с дороги хватить бы неплохо.

— Премного благодарен, — поклонился Перфилька атаману.

Тот мигнул хозяйке, она проворно полезла в ставец, достала оттуда штоф зелья, налила чарку. Огонь побежал по стариковским жилам… «Вот так енерал, сразу видать доброго человека!» — подумал Перфилька и попросил ласково:

— А нельзя ли, хозяюшка, вторую?

Атаман между тем вскрыл пакет, приказал прочитать манифест царицы и густо покраснел:

— Вот как!..

Дело шло к вечеру. Пушки замолчали, пугачевцы отступили на ночлег к деревне Маткиной. Атаман все еще сидел в той самой горнице и диктовал попу Савве ответ челябинскому воеводе. Он был зол, быстр на слова, и гусиное перо в руках писаря трещало от спешки.

Атаман предлагал воеводе сдаться и для этого прислать из Челябы нарочных из знатных персон, обещая отпустить их обратно.

Ответ был готов, вызвали Перфильку. Сытно поевший, захмелевший, он, притопывая, подошел к столу и, заглядывая атаману в глаза, умильно попросил:

— Ваше енеральское степенство, нельзя ли мне, холопу, при ваших солдатах остаться?

— Что, аль хозяйка по душе пришлась? — улыбнулся атаман.

— Все: и баба и то, что холопьев людями тут почитают! Дозвольте…

— Нет, старче, отвези раньше депешу воеводе…

Усадили Перфильку опять на кобылу и погнали к Челябе. У крепостных ворот из-за оснеженного омета выскочили люди в бараньих шапках и стащили Перфильку с коня:

— Хватит, филин, доехал, а нам конь в самый раз!..

— Злодеи, ворюги! — плевался Перфилька. — Ну и пес с вами, коли так, я все равно пешком к енералу вернусь…