совершил этим ничего такого, что не соответствовало бы его достоинствам. Величайшие мужи на свете некогда посвящали себя этому занятию, чтоб проводить жизнь с большим душевным спокойствием. Приняв на себя попечение о стаде, он ежедневно выгонял его на пастбище и, пока оно паслось, занимался писанием разных безделок. Он сочинил множество стихов, воспевая Наис и страсть, которую к ней питал. Где бы ему ни приходилось бывать, он не переставал думать о ней, и хотя вначале сильно негодовал на то, что у него вместе с платьем отняли также и портрет, однако под конец стал терпеливо относиться к этой потере, ибо Лик ее был запечатлей в его сердце, которое представляло ему милые черты так же отчетливо и даже Отчетливее во мраке, нежели при свете.

В некий день случилось ему зайти к одному дворянину, где он нашел маленькую лютню, на которой никто не умел играть. Он выпросил ее себе, заверив хозяина, что несколько владеет этим инструментом, а когда получил его в подарок, то ухитрился достать изрядные струны, каковые натянул, и сделался с тех пор Орфеем деревни. Дворянин, коего уговорил он своими настойчивыми просьбами, перестал жалеть о подарке, — как только послушал Франсиона. При этом пастух пел столь прелестные песенки, что его общества стали весьма домогаться. По праздничным и воскресным дням он пиршествовал то у одного, то у другого, где пил и ел с таким же аппетитом, как при дворе, и хохотал с не меньшей охотой. Приятнее же всего было то, что ему нечего было опасаться завистников, которые выслеживали бы его поступки, дабы пересуживать их и порочить своим злословием. Некому было обидеться за то, что он не оказывает ему достаточно почета и не возвращает комплиментов сторицею. Свобода царила повсюду, где бы ему ни приходилось бывать, и он признавался в душе, что никогда не чувствовал себя таким счастливым, а потому охотно остался бы навсегда в этом положении, если бы не сильные приступы любовной лихорадки, зачастую его беспокоившие и вызывавшие в нем желание снова увидать Наис. Однако же, когда ему иной раз представлялся случай отведать сладостных утех естества, не проявлял он излишней совестливости, полагая, что не оскорбит своей возлюбленной, если насладится ими. Нередко брал он с собой лютню на лоно природы, и прелестнейшие девушки в округе покидали свои стада, чтоб послушать его под сенью кустарника или в каком-нибудь гроте. Будучи наедине с той или иной, он не упускал никаких ухищрений, чтоб ее покорить. Была среди них одна брюнетка, которая особливо ему нравилась, но он не преуспел бы в своем намерении насладиться ею, если б однажды, сыграв на лютне, не додумался сказать ей, что умеет играть на другом инструменте, еще более приятном, но не желает услаждать всех без разбора гармоничными звуками. Будучи большой охотницей до его песен, она стала настойчиво просить, чтоб разрешил он ей послушать как-нибудь эту редкостную музыку.

— Охотно, — отвечал он, — если вы обещаете никому об этом не говорить, так как я не хочу еще показывать всего, что умею. Приходите завтра в Пещеру Ив: вы обязательно застанете меня там с моим инструментом, который я не забуду принести.

Брюнетка, обрадовавшаяся так, словно ей предложили бесценные сокровища, не преминула отправиться по его указанию в помянутое место, наименее посещаемое во всей округе.

— Ну, как? — спросила она. — Сдержите ли вы свое обещание?

— Всенепременно, — сказал он, — я вполне готов. Усевшись рядом с ним, она попросила его показать

ей инструмент и сыграть на нем, на что он отвечал так:

— Дорогая моя, вы в жизни своей не видали таких чудес, какие я сейчас проделаю, чтоб воспроизвести свою мелодию. Дабы ничего от вас не скрывать, скажу, что мой инструмент сделан не из дерева и не из рога: гармония исходит из членов моего тела, каковые производят ее общими усилиями.

Тогда девица вообразила, что он при помощи каких-нибудь поз или движений заставляет хрустеть кости, отчего возникают звуки, или хлопает руками по телу, чтоб нащелкать мотив. Но вскоре она узнала, что дело совсем не в том, ибо он сказал ей:

— Раз вы хотите испытать удовольствие, то должно также немного потрудиться. Без вашей помощи я не сумею усладить вас своим искусством.

— Научите же, что же мне надо делать, — попросила брюнетка.

Франсион тотчас же обнимает и целует ее в полное свое удовольствие, после чего пытается довершить остальное.

— Ах, господи, — воскликнула девица, — вы делаете мне больно; перестаньте, ради бога.

— Терпение, — отвечал Франсион, — докончим, раз мы начали: выход будет приятнее входа.

Она млеет от восторга, испытывая бог весть какое чудесное блаженство. Затем, заметив, что Франсион от нее отстранился, она спрашивает его:

— Как? Уже кончено? Да ведь вы только что начали.

— Я же говорил вам, душечка, что вы не поскучаете и захотите, чтоб эта мелодия звучала вечно.

— Что верно, то верно, — ответила девчурка, — ваша музыка такая ласковая, что не производит почти никакого шума: честное слово, это — настоящее чудо; ее не слышишь, а чувствуешь. Нельзя ли нам повторить?

— Ах, милочка, — возразил он, — все прекрасные вещи редки и трудно досягаемы; они повторяются не часто, а эта реже других. Но скажите: вы, значит, признаете, что чувствовали большое удовольствие от моих манипуляций?

— У меня не насморк, чтоб этого не почуять, — сказала брюнетка, — я не отрекаюсь от своих слов.

Спустя несколько времени после этого забавного разговора возобновили они бесподобную музыку, каковая и на сей раз звучала не менее приятно, нежели в первый.

С тех пор брюнетка постоянно навещала своего музыканта, как только ей удавалось ускользнуть от отца; но была она так словоохотлива, что выболтала свой секрет одной подружке, каковая, желая принять участие в сем удовольствии, пришла вместе с ней к нашему пастуху в Пещеру Ив. Брюнетка обратилась к Франсиону с ходатайством за приятельницу, но он сперва отнекивался и пожурил ее основательно за то, что не соблюла она тайны, которую обещалась хранить. Тем не менее он смягчился и сказал, что готов удовольствовать подружку, если брюнетка обязуется не приставать к нему в течение всего дня, чтоб доставил он и ей то же развлечение. Та согласилась отказаться от забавы в пользу другой и тем немало одолжила своего менестреля, который не мог бы в тот же день попотчевать досыта обеих. Итак, подружка осталась с ним и, притворившись сперва, будто не допустит того, что хотел он с ней учинить, поломалась немного, а затем отведала его музыкальных услад. Вернувшись, брюнетка спросила ее, как она себя чувствует и можно ли представить себе большее упоение.

— Право, вы наговорили мне невесть каких чудес, — отвечала та, — а не дали попробовать ничего нового: давно уже один батрак, работавший у отца, научил меня этому. Ваш пастух не совершил ничего такого, чего бы не делали все люди; он не ученее других.

— Так-то так, — возразила брюнетка, — но я предпочитаю, чтоб именно он, а не кто-либо другой из моих знакомых заставлял меня испытывать это удовольствие, ибо он уж очень пригож с лица, и мне было бы противно, если б какой-нибудь из тех пентюхов, которых я знаю, прижался ко мне так, как он, губами к губам.

— Если вы так на это смотрите, то я не возражаю, — заявила подружка, — правда на вашей стороне, и у вас самый искусный музыкант на свете. Но знайте, что музыка его очень опасна, ибо, может статься, месяцев через девять вы поразитесь, услыхав, как из вашего живота выходит совсем другая мелодия; это будет ребенок, и он не перестанет пищать, пока вы не дадите ему пососать грудь, которую так ретиво целовал ваш пастух; вот почему советую вам по возможности воздержаться от дальнейших посещений мелодичной пещеры.

Брюнетка вняла предостережению подруги, но Франсион не терпел недостатка в дичинке. У него были другие клиентки помимо нее, так что его можно было назвать племенным быком этой деревни и всех близлежащих мест. Если попадалась ему девица понесговорчивее прочих, то прибегал он к разным уловкам, чтоб ее покорить.

«Сдается мне, — размышлял он про себя, — что вовсе не важно, какой образ жизни мы ведем, лишь бы он приносил нам удовольствие; при этом безразлично, откуда оно исходит, если только соответствует нашим желаниям. Имею ли я право жаловаться на то, что из дворянина превратился в пастуха, раз на мою