дворянин; ему хотелось взять его с собой вместе с остальной своей свитой, за которой он собирался послать, но Эргаст сказал, что этого не надо делать, так как не полагается въезжать в крепость со столь многочисленным отрядом.
— Ни я, ни Валерий не берем с собой своих людей; пусть они останутся с челядинцами Наис, а мы нагоним ее после обеда. С нас достаточно будет и одного из лакеев маркизы, коего я предпочитаю остальным.
С этими словами он послал за означенным человеком, а это оказался тот самый, который служил Франсиону с такой преданностью.
В несколько часов доехали они до крепости, где были радушно приняты тамошним комендантом. Франсион, видя, что затеваются разговоры, грозившие отнять много времени, был этим весьма недоволен, так как сгорал от желания увидать чудеса, о коих ему рассказывали. Он тихонько шепнул об этом Валерию, который перевел разговор на означенную тему. Тотчас же комендант, посвященный в заговор, берет связку ключей и после долгих переходов вводит своих гостей в крепкую башню, где, по его словам, хранятся ценнейшие из собранных там редкостей. Он показывает им огромное, совершенно круглое и весьма древнее кресло с приступком и уверяет, что, в какое бы время на него ни сесть, слышишь некие гармоничные звуки, которые исходят как будто из-под пола, но не поддаются никакому объяснению, если только не приписать их духам, обитающим в башне. Эргаст смеется над этим и, почитая все за фантастический вымысел, отказывается верить столь необычным вещам, а присутствующие вторят ему.
— Испытайте, — сказал комендант, — и вы убедитесь, что это правда.
Тогда оба итальянца уселись в кресло по очереди, а затем, поднявшись, с превеликим изумлением заявили, что действительно слышали сладчайшую в мире музыку. Франсион, будучи последним и потешаясь над этими баснями, также присел из любезности; но тут комендант, находившийся поблизости, повернул рычажок, сдерживавший пружину, после чего кресло и сидевший на нем опустились в тюремное подземелье, где Франсион долгое время не мог сдвинуться с места от удивления. Эргаст и Валерий, увидав, что им удалось так удачно захватить врага, поблагодарили коменданта за любезное содействие, им оказанное, и попросили довершить его, умертвив своего пленника, когда он сочтет наиболее подходящим. Оттуда они вернулись к Наис, остановившейся на обед в небольшом поселке. Она осведомилась, куда девался Франсион, так как ей доложили, что этого кавалера нет в том месте, где пристала его свита. Лакей, о коем мы уже упоминали, подошел к ней и сказал:
— Сударыня, Франсион тайком повернул обратно во Францию и, встретив меня перед отъездом, поручил передать вам, что, куда бы ни занесла его судьба, он всегда будет титуловать себя вашим слугой. Кстати, не удивляйтесь, если ему вздумалось отбыть без свиты: он не хотел, чтобы вы узнали об его намерении разлучиться с вами, опасаясь, быть может, Как бы ему не пришлось задержаться здесь в ущерб своим делам. Это весьма вероятно, ибо он настойчиво просил меня передать слугам, чтоб они возвращались на родину без огласки.
Сообщив эту ложь Наис, он повторил ее конюшему Франсиона и отправил всех служителей вдогонку за господином.
Наис пришла в превеликое расстройство от внезапного бегства того, кто был столь мил ее сердцу. Ах! Сколько раз раскаивалась она в своей суровости, считая ее причиной удаления Франсиона!
— О проклятые люди, — говорила она, имея в виду Валерия и Эргаста, — если б вы не докучали мне своими преследованиями, я не была бы вынуждена обходиться столь беспощадно с тем, чьи малейшие поступки заслуживали высшей награды! Да накажет вас небо за муки, которые я терплю по вашей вине. Не обольщайтесь надеждой на мое благоволение: впредь я буду относиться к вам с такой надменностью, какой свет не видал.
Наис поступила так, как сказала; но если бы ведала она о предательстве обоих вельмож, то не преминула бы обойтись с ними еще суровее. Наконец прибывает она домой, где ее негодование растет с каждым часом; она велит своему неверному лакею разыскать Франсиона, где бы он ни находился, и передать ему письмо, в коем сообщает причину, почему не обращалась с ним по его заслугам, и просит тайно приехать в то место, куда он прежде намеревался отправиться. Гонец пускается в путь для исполнения ее приказаний и едет во Францию, где, как ему отлично известно, он не может найти Франсиона. Поблуждав некоторое время, он возвращается и сворачивает к дому Эргаста, у которого просит дальнейших распоряжений. Эргаст, полагая, что Наис никогда не видала почерка Франсиона, велит написать ей письмо, как бы исходящее от сего кавалера, в коем тот, между прочим, сообщает о прелестях Франции, заставивших его забыть чары Италии, и о том, чтоб не льстилась она увидать его когда-либо на своей родине, ибо ничто его больше туда не притягивает. Наис, получив это послание, тысячекратно обзывает Франсиона неблагодарным и неучтивым человеком за то, что написал он ей такие слова, но по прошествии первой вспышки испытывает к нему прежнюю любовь и сердится на природу, одарившую ее недостаточной красотой, чтоб пленить презревшего ее кавалера. Страсть ее была так сильна, что она решила скорее всю жизнь оставаться вдовицей, нежели выйти замуж не за того, кого обожала; таким образом, Эргаст и Валерий тщетно пытались, каждый со своей стороны, доказывать ей свою преданность, которая способна была бы смягчить любую другую душу.
Люди Франсиона ехали и ехали, разыскивая своего господина, о коем не было ни слуху, ни духу, ни послушания. Тем временем Франсион сидел в тюремном подземелье, куда в первый же вечер заглянул к нему человек, который через дверной глазок передал ему пищу. Он пожелал узнать, по какой причине его заточили, и сильно негодовал на учиненное над ним предательство.
— Вы не первый, кого при мне заманили сюда обманом, — сказал тюремщик, — во время последних войн это кресло послужило западней для многих храбрых кавалеров, которых завлекли на него всякими хитростями.
Франсион отвечал, что это слабое утешение, после чего его оставили в одиночестве до другого утра, когда пришел тот же человек, который затем в течение целой недели не переставал носить ему пищу два раза в день. Тем временем Франсион предавался некоторым размышлениям, к коим прибегал, чтоб смягчать досаду. Ему представлялось, что сидеть в тюрьме, как он, было ничуть не хуже, чем пользоваться свободой в миру, где надежда обрести покой может почитаться чистым безумием. По крайней мере здесь он был избавлен от зрелища современной развращенности и пользовался достаточным досугом, чтоб питать свой ум разнообразными мыслями и глубоким философствованием.
Комендант, не отличавшийся такой жестокостью, чтоб уморить Франсиона голодом или дать ему какой-нибудь быстродействующий яд, решил отпустить своего пленника на свободу, особливо в рассуждении того, что Эргаст был далеко и, может статься, больше о нем не думал. Как-то ночью послал он в темницу несколько человек, которые силой сняли с Франсиона одежду и облачили его в крестьянское платье, после чего, завязав ему глаза и скрутив ноги и руки веревкой, отнесли к маленькой речушке, протекавшей подле замка. У берега стоял челнок, в каковой они положили пленника, а затем пустили его по течению, предоставив ему проделать немалый путь. Франсион никак не мог понять, где он находится, и при попытке повернуться предположил, что лежит в гробу. Он еще долго плавал в это утро, ибо на реке никого не было. Наконец ему повстречалась барка С людьми. Они тотчас же остановили челнок и, притянув его к берегу, извлекли оттуда Франсиона; затем развязали ему глаза и спросили, кто его туда посадил. Он удовлетворил их любопытство, насколько мог, не открывая, однако, своего звания, так что они приняли его за бедного человека. Мучимый голодом, он был вынужден разделить обед этих людей, живших в соседней деревне. Денег у него не было, и никто не соглашался дать ему в долг. Если б он даже себя назвал, то, глядя на жалкую его одежду, едва ли бы ему поверили, что он тот, за кого себя выдает. Франсион не знал, где его свита, и ему невозможно было ее разыскать, не прося по дороге милостыни, на что он не мог решиться; к тому же он не был уверен, найдет ли кого-либо из своих людей, и боялся встретить знакомых, которые, увидав его в таком состоянии, могли возыметь о нем дурное мнение. Самое верное было дождаться, пока Ремон и Дорини не прибудут в Италию согласно своему обещанию. Он надеялся получить от них всяческую помощь и рассчитывал известить их о себе, где бы они ни находились. Впрочем, он был весьма рад побыть некоторое время в таком месте, где его никто не знал и где он мог привести в порядок множество прекрасных мыслей, осенивших его в тюрьме. Тот, у кого он обедал, заметив приятную его наружность, спросил, не желает ли он остаться у него, чтоб пасти баранье стадо, пастух коего недавно умер, на что Франсион охотно согласился. Не следует удивляться тому, что он принял сию службу: он не
