непоколебим, что жизнь будет течь по-прежнему беззаботно и легко…

— Иди, конечно, — ответил он так же холодно.

— Ай, черт! — воскликнула вдруг Соня. — Пьер сегодня в клубе. Он поздно придет… Она задумалась на мгновение.

— Но все равно мне надо домой. Я поговорю с ним, когда он придет, а пока что мне лучше побыть одной… Он обманывать не умеет — это одно из его достоинств! Если он действительно… Хотя я нисколько не верю… То я это буду знать сегодня же!

Соня наскоро поцеловала Максима (как поцеловала бы приятельницу, не более!), накинула куртку и вышла, позвякивая ключами от машины.

Максим остался стоять посреди гостиной, охваченный одиночеством, сумерками, горечью и сожалениями. Очнувшись, он зажег свет и достал свои рукописи, которые уже несколько дней замерли на сцене ареста его прадеда. Все эти дни ему не работалось, не хватало времени, не было настроения, да и сотрясение мозга вряд ли способно улучшить творческую деятельность… Однако следовало заставить себя сосредоточиться над сценарием. Он начал перечитывать сцены, уже написанные, рассеянно правя текст и постоянно отвлекаясь мыслями от истории своих предков, больше занятый историей современников.

Он думал о том, что поездка, замышлявшаяся как развлечение и интересная, перспективная работа, обернулась неожиданно потерей, болью сердца, в прямом и переносном смысле; он думал о том, что ничего не сложилось, не складывается — ни со сценарием, с совместной работой с Вадимом, ни с Соней; он думал о том, что так и не пошел в библиотеку и так и не добрался до книжки, которая должна ему помочь в работе; что он практически так и не видел Париж и не попал в магазины, не купил ни одного сувенира; он думал о том, что Соня, наверное, уже доехала до дома, большого, пустого и гулкого, и, как и он, зажгла везде свет, и, как и он, задумалась. Только ее мысли, должно быть, о том, что боль от потери отца еще ничто по сравнению с теми потерями, которые может ей принести завтрашний день, если выяснится, что ее муж — убийца… Впрочем, почему завтрашний день — сегодня! Сегодня, попозже, когда Пьер придет из клуба, она пристанет к нему с расспросами… Он, такой искренний, как считает Соня, — он ей скажет правду.

В воображении Максима стала разворачиваться сцена под названием «признание Пьера». Вот так Соня посмотрит на мужа глубокими темными глазами, вот так выпалит, смущаясь собственной бестактности, мучающий ее вопрос… Вот так он обернется к ней, окинет внимательным взглядом… Подумает, что недооценил свою жену, свою маленькую куколку, которой предназначена роль стоять на полке в витрине… Задумается… И?.. Признается? «Да, дорогая, это я убил твоего горячо любимого папу. Но ты на меня не сердись, это из любви к тебе, чтобы ты унаследовала столик, чтобы его не отдали русскому…» Черный юмор. И все же? Что собирается сказать ему Соня? И что, самое главное, он скажет ей в ответ? Что он может ей сказать?

Снова представился ночной сад, черные кусты, два мужских ботинка, едва заметно отразившие блики далекого фонаря на округлых кожаных носках; две брючины над ними, теряющиеся в черных тенях и ветках. Человек в саду. Он там был. Был!

Пьер? Следил за своей женой? Заметил, что Максим неравнодушен к Соне? А почему нет, Вадим ведь заметил… Ревнивец, который молчаливо, тайком выслеживает ее невинные похождения с Жераром… Который намеренно, с фальшивой игривостью оставляет жену наедине с Максимом и затем сидит под окнами, чтобы увидеть, как станут разворачиваться события… На их появление у окна в комнате для гостей он, конечно, не мог рассчитывать, но… Но окна спальни выходят тоже в сад. И именно они его интересовали, да!

Максиму вдруг сделалось не по себе.

Строго говоря, ревность Пьера сама по себе к убийству Арно не имеет никакого отношения.

Но добавляет к его характеру что-то такое… Неизвестную, потайную и тщательно скрываемую сторону личности… И малоприятную сторону, прошу заметить. Темную. В которой может притаиться все, что угодно.

А если… А если Пьер и впрямь убийца… Как он поведет себя, когда Соня, уверенная в его преданной любви и своей безопасности, отважно кинется требовать от него правды? Неужто человек, замысливший такое хитроумное преступление, признается, как про-. винившийся школьник? Нет, конечно, нет! И когда Соня начнет припирать его к стенке этими выкладками, услышанными от Максима, этими доводами, в которых Пьер усмотрит для себя угрозу со стороны собственной жены… Боже мой, как же он не подумал, что это опасно! Зачем он все это ей сказал, дурак, зачем? Не надо ей говорить с Пьером, пусть она оставит допросы и расспросы полиции! Ни слова с ним, ни слова!

Он бросился к телефону, набрал Сонин номер и стал считать гудки — три… пять… — представляя, что Соня торопится к аппарату с другого этажа или из отдаленной комнаты. Заговорил автоответчик. Нервно нажав на рычаг, он снова набрал номер и снова слушал гудки и голос Пьера на автоответчике. Раздался бип и Максим закричал в телефон:

— Соня! Это я, Максим! Соня, ты меня слышишь? Сними трубку, это я.

Соня! Мне надо тебе что-то сказать! Соня…

Телефон не отвечал. И ему стало не на шутку страшно.

Соня не стала зажигать свет. Меньше всего ей хотелось сейчас видеть это пространство, ухоженное и престижное, которое называлось ее домом. Его навязчивое благополучие вдруг показалось ей почти кощунственным на фоне смерти и ее печали. И — обманчивым… Этот дом, Пьер, все, что у нее было, — больше не защищало ее, не охраняло. Словно стенки ее мира сделались прозрачными и впустили в ее сознание нечто, раньше ее не посещавшее. Какие-то ощущения, какие-то смутные мысли, которые она не сумела бы выразить… Нет, сумела бы, одну из них: смерть. Смерть папы принесла не только боль, не только сосущую пустоту утраты, она принесла еще чувство ненадежности этого мира. Его хрупкости, его способности в любую минуту измениться и изменить твою жизнь…

Не снимая куртки, она вышла в сад и постояла там некоторое время в темноте. В саду было холодно, и слезы стыли в Сониных глазах. Она вернулась в дом, рассеянно разделась и, бросив куртку и туфли в гостиной, стала подниматься по лестнице, в свою комнату, чтобы упасть на постель и заплакать.

Она лежала на постели, комкая в руках носовой платок, и слезы тихо скатывались по ее щекам, смачивая подушку.

Телефон звонил без остановки, но Соня даже не шелохнулась. Когда в автоответчике раздался голос Максима, она замерла. Вскочив было с постели, она вновь села. Что он может ей сказать? Что… нет, не надо, ничего. Ей и без того худо.

Ей было необходимо сейчас сосредоточиться и понять, срочно понять, в чем заключаются ее отношения с Пьером, ее жизнь с ним и вообще вся ее жизнь.

Сегодня, когда она вдруг осознала, что эта жизнь, то есть жизнь, которую она вела до сих пор, может рухнуть, рассыпаться в прах завтра, она задавала себе вопрос, а есть ли у нее какая-нибудь другая жизнь, кроме этой. Она задавала себе вопросы, которые раньше не задавала никогда, они раньше ей просто не приходили в голову. Такие странные, такие грубые вопросы, как, например, «люблю ли я Пьера?», что неизбежно влекло за собой «а что тогда меня с ним связывает?».

Это было неожиданно — не суметь ответить на эти вопросы, не знать саму себя, не знать, чем и зачем ты живешь и почему живешь так, а не иначе? И почему бы, например, не изменить свою жизнь и не позволить себе поддаться тем чувствам, которые в ней будил Максим? Действительно, ну почему? Долг перед мужем? Боязнь? Максим волновал ее, он нес в себе что-то такое, еще не изведанное, но головокружительное, буйное, восхитительное. Какой-то букет великолепных эмоций, ощущений, чувств…

Может быть, это то, что когда-то привлекло в ее отце Мадлен — уровень личности, уровень отношений, чувств, страсти? Но Мадлен — это совсем другой человек, совсем другой тип. Энергичная, решительная, Мадлен была готова всем заплатить за свое счастье. Тем более в шестнадцать лет, в возрасте