Анук сидит в метре от меня, прямо на полу, как обычно.

– Музыка для баб и таксистов. Какой же ты сентиментальный.

Волосы Анук мокры, мокры рукава свитера, подол шерстяной юбки тоже мокрый, с ботинок натекли две лужицы воды. Анук лениво перебирает в руках диски, которые я отложил: «De-Phazz», «Coldplay», «Steely Dan».

– Анук… Анук… Ты вся вымокла, Анук, – лепечу я,

Я всегда жду Анук и всегда оказываюсь не готов к встрече с ней.

– Дождь, вот и вымокла.

– Разве на улице дождь?

– Дождь. Слепой дождь. Ты просто не заметил.

Не заметил, да. Анук может убедить меня в чем угодно. Даже в том, что моя сигарета останется сухой под дождевыми струями – так же, как оставалась сухой сигарета курящего друга Линн. Похожая на самурая сигарета. Анук может убедить меня в чем угодно – даже в том, что все рассказанное Линн о самокрутках, самураях, мечах и душевой кабинке – правда.

– А где твоя девушка? – спрашивает Анук.

– Какая девушка?

– Та, которую я видела в киношке.

– Анук… Ты вся вымокла, Анук…

– А у тебя все волосы в песке.

Я избавляюсь от наушников, в которых все еще звучит Джонни Митчелл, песок в волосах, очевидно, остался от встречи с Акрамом, братом Али, и как только Анук его разглядела?.. Я избавляюсь от наушников и сажусь на колени перед Анук. Падаю на колени перед Анук, перед ее безмятежными фиалковыми глазами.

– Тебе нужно переодеться. Возьми мою футболку. И куртку тоже, они по крайней мере сухие. Тебе нужно переодеться, иначе ты простудишься.

– Я никогда ни у кого не беру вещей, Гай. Мои вещи – это мои вещи. А чужие – это чужие.

– Но ведь я… твой брат, – с надеждой в голосе шепчу я. – Я твой брат. Близкий человек.

Я знаю, что она ответит. Я знал это всегда. И я знаю, что она сделает.

– То, что мы перекантовались девять месяцев в чьем-то животе, еще не повод для близких отношений, Гай, – Анук как обычно сует себе в рот большой палец. – Уволь меня от этих сантиментов.

– Да, я понимаю…

– Твоя девушка очень даже ничего. Та, которую я видела в киношке. Все-таки она гораздо симпатичнее, чем старая грымза. Николь-Бернадетт, да? – Анук откровенно издевается надо мной, бедным сиамским братцем.

– Мари-Кристин.

– Неважно.

– Фильм назывался «Лифт на эшафот», с Жанной Моро. Во всяком случае, Линн пригласила меня именно на него.

– Значит, твою девушку зовут Линн.

– Нет. Мою девушку зовут не Линн.

– Но в киношку ты ходишь с Линн, – уличает меня Анук.

Ее фиалковые глаза лишают меня не только воли, но и последних остатков разума. Я не должен был говорить «мою девушку зовут не Линн». «Линн – не моя девушка» тоже не вариант. Оба этих словосочетания предполагают наличие у меня какой-то девушки, пусть это даже и не Линн. «У меня нет девушки, Анук» – так было бы вернее.

– Она пригласила меня. «Лифт на эшафот» – ее любимый фильм. – И с чего только я взял, что черно-белая история с молоденькой и такой же черно-белой Жанной Моро – любимый фильм Линн? Непонятно.

– Да. Ничего себе фильмец, в финале я смеялась, – Анук и сейчас улыбается. – Очень поучительный финал.

Вот черт. Если финал и вправду был поучителен, я все равно не могу судить о нем. Вместо черно- белой Жанны Моро я видел цветного Мишеля Пикколи. «Dillinger E'Morto», будь он проклят.

– Но ты же не видела финала, – теперь уже я уличаю Анук. – Ты не видела финала. Ты ушла.

– Я видела его раньше, потому и ушла. Не люблю два раза смеяться над одной и той же шуткой.

Я вспоминаю ворох билетов в рюкзаке Анук. Анук не врет. В отличие от меня Анук никогда не врет – но и верить ей нельзя. Я знаю это – и каждый раз попадаюсь на одну и ту же удочку. И даже если Анук скажет, что видела все финалы всех фильмов – я все равно в очередной раз поверю ей. Еще в детстве Анук умела видеть финалы, это ведь только я, бедный сиамский братец, трус из трусов, позорно бежал с чердака при одном только появлении в толще воды распустившегося цветка «Arsmoriendi». А Анук оставалась с ним дольше.

И видела финал.

Это ведь только я, бедный сиамский братец, трус из трусов, вынужден довольствоваться теперь Диллинджером. Вечно мертвым Диллинджером из документальной врезки. А Анук всегда может выбрать – какой финал ей увидеть.

– Ты забыла у меня кассету, Анук, – решаюсь я подойти к проблеме Диллинджера с другой стороны.

– Разве?

– «Диллинджер мертв».

– Да. Можешь оставить его у себя.

– Спасибо. – Анук деморализует меня, все как обычно. – Я видел тебя на мосту. Тебя и Ронни Бэрда. Вечером, после кино.

– Кто это – Ронни Бэрд? – удивляется Анук.

– Художник.

– А-а… Мазила Ронни. А он-то что делал на мосту?

– Он не делал. Он собирался сделать, – млея от сладкого ужаса, я пытаюсь придвинуться к Анук. – Ты знаешь.

– Что?

Я смотрю на лужицы, накапавшие с ботинок Анук. И когда только они успели увеличиться в размерах? Я точно помню, лужицы были не больше ладони, теперь же они соединились, теперь мы с Анук сидим у небольшого озерца, по разным его краям. Вода в озерце черная, точно такая же, как в одном из моих кошмаров; поверхность воды местами затянута ряской и еще какими-то более крупными цветами (в моем кошмаре это был гибискус, но сейчас я не уверен, что это именно гибискус). Прямо в середину озерца, в мелкую ряску, воткнут нож, над поверхностью покачивается его рукоять: сверчки и раковины, когда-то разделившие нас с Анук, наши сросшиеся затылки. Сверчки и раковины, которые отняли у меня Анук. Навсегда.

Анук вынимает нож – самым естественным движением; она вынимает нож и осторожно срезает свисающую с рукава свитера нитку.

– Ты знаешь, что он собирался сделать, Анук. – Рукоять ножа гипнотизирует меня, отвести от нее глаза невозможно.

– Это ты – знаешь. Ты ведь знаешь, Гай. Ты сильно расстроился, да? – никогда еще в голосе Анук не было такого участия.

Пусть мое сердце и не рубиновое, но оно колотится, колотится, колотится.

– Слава богу, что все закончилось хорошо.

– Я не уверена.

Действительно, я не знаю, что произошло с Ронни после того, как он спрыгнул с парапета Понт- Нефа. Я не знаю, куда он пошел потом, может быть – на другой мост. Возомнил себя романтиком и выбрал Бир-Хаким. Возомнил себя философом и выбрал Мирабо. Мало ли кем мог возомнить себя Ронни Бэрд, в Париже много мостов, чтобы удовлетворить любое его желание, пусть и самое запредельное.