Дикая герцогиня Мекленбургская кинулась в опочивальню, где спала дочь ее — маленькая принцесса Елизавета Христина, лютеранка (так и не удосужились еще перекрестить ее). Екатерина Иоанновна выдернула дочь из постели. Та проснулась, захныкала. Русского языка не ведая, говорила с матерью по-немецки.

— Куда меня? — терла глаза девочка. — Я спать хочу…

— Вставай, хвороба! — отвечала ей мать по-русски. — Коли не привел господь бог мне на престол восстать, так теперь ты, моя поросль, сядешь!

— Не хочу на престол.., я спать хочу…

Принцессе дали хорошего подзадника, чтоб не ревела, и одели ее потеплее. Мать грохнула перед ней ларец с изюмом персидским:

— Грызи, несчастье мое! — И вышла, как солдат, руками размахивая, сама толстая, как бочка… Близок момент исторический.

В кордегардии — двое: майор Волков и Ванька Булгаков, секретарь полка Преображенского. Обоим скушно, а спать нельзя.

Булгаков зевнул наисладчайше — аж скула хрустнула.

— Слышь, — сказал, — майор Альбрехт.., тот самый, что за Фика именье Котлы получил от государыни под Ямбургом…

— Ну? — спросил Волков, и кость бросил: пять зерен.

— Ныне он доимочную дирекцию на Воронеже справил…

— Правежничал, сволочь? У моей тетеньки, — припомнил Волков, — деревенька как раз там.., уж така она разнесчастна!

— А дело прибыльное, — досказал Булгаков.

— Рази? — Волков спросил, и — бац кость: три зерна.

— Оно так и есть, — продолжал Булгаков. — Потому как ныне с помещика дерут так же, как с мужика. Не дал мужик — трясут дворянина, дворянин не смог доимки справить — воевод в железа куют, голодом их морят. И тое дело для дирекции недоимочной выгодно… Ты про таку гниду Лейбу Либмана слыхал ли?

— Кто о нем не слыхивал, — ответил Волков.

— Вот! А ныне к нему так не пройдешь. Офицеры к нему стоят в очередь по списку. И на руку ему кладут…

— За што кладут-то? — смигнул Волков.

— Экий ты дурень, майор! Да ведь каждому на правеж попасть желательно. Что с мужиков, что с усадебки, что с воеводы… Глядь, и богатым вернулся! Вот той дирекции и добиваются. А фактор Лейба Либман за то деньги берет… Осознал?

— А-а-а, — протянул Волков и опять бросил кость; — Пять зерен! На кухни сходить, што ли? — размечтался. — Да ковшик водочки царской задарма выпить? Или уж завтра?.. Не, схожу…

Только Волков поднялся, как вошел лакей дворцовый:

— Сударь, вас наверх просят идти. В чем стоите — сразу!

— Непорядок, видать, — сказал Волков и побледнел… Темны углы. Страшны повороты. Дворец — словно гроб, и столь гулок, что берет оторопь. Лакей впереди шел со свечой, офицеру путь освещал. Из мрака блестели белые зубы да чалмы белели — это два негра у дверей стояли. Двери — настежь, и вот.., сам граф Бирен.

— Маеор фон Фолкоф, — сказал по-немецки, дружески за локоть офицера беря. — В четыре часа полки регимента и генералитет должны быть здесь… Пушки! Чтобы все улицы имели по пушке. И чтобы все было исключительно тихо.

Волков кивнул согласно. “Видать, мунстр?'

— Стойте, — задержал его Бирен. — Я догадываюсь, что вы меня не так поняли… В четыре часа ночи! Ночи, а — не дня!

Тут Волкова затрясло:

— Ваше сиятельство, какова причина тому? Полки — не дети малые: их так просто не подымешь!

Бирен загородил Волкову дорогу, которая — через покои его жены-горбуньи — вела прямо в спальни императрицы.

— Куда вы? — спросил настороженно.

— Я должен видеть ея величество, — ответил Волков.

— Не советую… Я сам не знаю причины сбора полков; но ея величество тревожить не смейте… Итак, в четыре! Ночи…

И по Москве пошли войска, батареи расставили пушки на перекрестках. Преображенцы, семеновцы и преторианцы полка Измайловского были построены перед дворцом. Заиндевели усы, застыли ноги, всю ночь не отпускали.

Говорить не давали. Слово сказал — тебя палкой: бац!

Однако же — говорили.

— Пошто стоим-то? — шепотом.

— Заваруха, видать, какая-то…

— Ша! Как бы не обвели нас, братцы.

— Да уж куда еще обводить-то? И без того обведены… Бац — палкой! — Снова — тишина, стужа, ночь, звезды. И вот — рассвет… Старших офицеров регимента стали звать в апартаменты, а младшие так и остались на дворе мерзнуть. И были тут собраны люди кабинетные; духовенство; генералитет; вельможи первых трех классов. Бирен стоял за спиной императрицы, косо посматривал… Все видели, как он подтолкнул вперед Анну Иоанновну, и та шагнула вбок — словно пьяная.

— Россия-то, поди, едва не погибла? — начала императрица. — А все отчего? Сами ведаете: не было престолунаследствия порядка дано законного… О конституциях по углам посвистывали!

Склонились тут выи придворные; свисали пудреные парики до колен и ниже, в трехрядку собрались тупые тевтонские затылки, тряслись жирные брыли щек, плохо выбритых.

— Мудрость-то! — плакал фельдмаршал Трубецкой. — Какова мудрость-то, матушка… Так и светишься ты вся! И медленно все выпрямились (один Бирен не кланялся).

— Вспомните, — продолжала Анна, — сколь Россия настрадалась от злодеев, когда Петр передо мною помер милостию божией… То-то! Не тогда ли и кондиции те задумали? Ныне же тому не бывать, чтобы заветы предков моих рушить. А дабы Русь от злодейств в будущем предотвратить, полагаю наследника престолу еще при жизни моей назначить…

Маленькая принцесса Мекленбургская выступила из дверей, и Анна Иоанновна взяла ее на руки.

— Вот племянница моя! — сказала, подняв ребенка над собой. — Да будь благословенно чрево ее, которое породит в возрасте. И то, что породит она чревом своим, тому и быть на престоле прародительском, престоле Российском… Такова воля моя, самодержавная!

И заставили присягать. Тут же, пока не одумались.

Великое смущение было.., кому присягать?

Тому присягать, что родится.

Когда родится? — Родится, когда родится.

А что родится? — Тому и быть на русском престоле.

Высшие чины империи присягали неведомо кому…

На штыках! Пока не рассвело. Во мраке.

Впрочем, никто не осмелился возразить.