Старого фельдмаршала ввели в пытошный застенок. Руки навыверт, хрип, страх, боль! — висели на дыбах, к потолку подтянутые, три его гостя: племянник Юрка, адъютант Егорка Столетов и Алешка Барятинский, на огонек в гости забежавший…

Ушаков сказал фельдмаршалу — без видимой злобы:

— Василь Владимирович, покайся…

Фельдмаршал бельмо ладонью прикрыл. Смотрел одним глазом. Корчились гости его, стекал по телам их пот — едучий, нездоровый, пот от боли, от огня, от страха.

— Что ты делаешь, зверь? — сказал фельдмаршал Ушакову и вдруг закричал:

— Робятки мои! Почто вам мука така дадена? Валите все на меня.., на меня одного! И стыда в том не имайте: я старик крепкий — я все выдержу…

— Горды вы, Долгорукие, — заметил Ушаков. — Но мне ведено свыше весь куст ваш из Москвы вырвать.

— Вырывай! — гаркнул фельдмаршал. — Долгорукие Москву основали, ты помни об этом. Имени князя Юрия Долгорукого, зачинателя Кремля Московского, как ни тужись, а из гиштории российской не отринуть… Меня ты вырвешь с кустом вместе, но корень наш в памяти народной останется!..

Остерман теперь был владыкой в России.

— Все смерти лютой достойны, — сказал он. И судьи покорно подписали: смерть — через топор палача.

Конец указа Анны Иоанновны был таков:

'Однако же мы, по обыкновенной своей императорской милости, от той смертной казни всемилостивейше их освободили. И указали: отобрав у них чины и движимое и недвижимое имение, послать в ссылку под караулом. А именно: князь Василья Долгорукого — в Шлиссельбург, а прочих в вечную работу: князь Юрья Долгорукого — в Кузнецк, Барятинского — в Охотский острог, а Столетова — на Нерчинские заводы”.

Графу Бирену стало жаль старого, заслуженного вете: рана.

— Анхен, — вступился он за Долгорукого, — фельдмаршал весь изранен в битвах, он уже близок к смерти. Ему не вынести крепости, о которой даже говорить страшно! Помилуй его… Анхен!

— Миловать врагов не стану. А коли ты (сам ты) за него просишь, так и быть: пусть возьмет в крепость пять рабов своих, дабы они, за старостью его и болестями, уход за ним имели.

О том царском решении донесли фельдмаршалу.

— Мои рабы, — отвечал старик, — и без того худо жили. Не повинны они, чтобы за господина своего кару несть! И рабов, к заточению назначенных, отпущаю на волю… Прочь из рабства!

А жена его Анна Петровна две тарелки на стол — бряк, две ложки — бряк.

— Куды мне по две? — хмыкнул Долгорукий. — Мне в Шлюшинской <В разговорной речи XVIII века Шлиссельбург, город и крепость, назывались Шлюшином.> тюрьме гостей не принимать… Клади по одной!

— А я что? — ответила жена. — Ты ложкой есть будешь, а я пясткой шти хлебать стану?

Старая княгиня поехала за мужем в казематы. Везли их, стариков, по слякоти, гладила она руку мужа:

— Суета сует, Василья Владимирыч! Помяни ты, что на кольце у царя Соломона вписано было: “И это пройдет…'

Анна Иоанновна подивилась смелости княгини.

— Во спесь-то где! — сказала, дыша злобой. — Ну, ништо ей, дуре старой… Привыкла небось пироги с изюмом жрать? Пущай же отныне в крепости посидит на мышиной корочке!

Так закончилась месть императрицы за кондиции. Но Феофан Прокопович предостерег ее в ближайшее свидание:

— Гляди не остывай от злости, матушка! Рукава-то засучи повыше да крови людской не бойся… Вся церковь за тебя станет молиться. Избу ты поломала. А в щелях еще сидят сверчки да о конституциях посвистывают… Огнем их, матушка! Огнем выжигай, только един огонь все вычищает!

Умер Голицын, заточен Долгорукий… Теперь в России остался лишь один фельдмаршал — князь Ванька Трубецкой, трус, заика и пьяница, воевать совсем не умевший. К уроненным жезлам кинулись два претендента — Миних и принц Гессен-Гомбургский. Но только было нагнулся принц, как его грубо отпихнул Миних:

— Вам еще рановато, принц. А вот мне этот жезл кстати..

Миних стал фельдмаршалом, генерал-фельдцейхмейстером, обер-директором фортификаций. Военной коллегии президентом, полковником полка Кирасирского, кадетского корпуса аншефом. От почестей и чинов его разрывало, как и от проектов разных.

Остерман спать не мог от зависти (обдумывал уничтожение)…

Но Миних собаку главную дразнить не желал и быстро сошелся с графом Биреном; их дружбу подогревала обоюдная страсть к древним монетам. В “минцкабинете” Миниха граф Бирен обнаружил монеты, каких у него не было. Но зато они были в коллекции у Кристодемуса (врача и философа из Риги).

…Двор постепенно перебирался в Петербург.

Выло в трубах всю ночь, словно в Кремль забежали волки.

Не спали… Караулы были сдвоены. На лестницах — строены.

Анна Иоанновна надела под робу себе кирасу. Бронзовую.

Наступал момент — исторический.

Россия съежилась за окнами Кремля — застуженная. Обвытая метелями, занесенная снегами… Тишина над Москвой, тишина.

Анна Иоанновна выпила для храбрости большую чару вина.

— Зачнем? — спросила. — Дай-то, боже, управиться!