шампанского. Что вы! опомнитесь! Еще со дня основания института, когда Императрица Мария Теодоровна назначила ежегодную сумму на содержание и утвердила устав, в оном уставе было сказано, черным по белому:

«…дабы воспитываемым здесь бедным девицам дать образование и нужные познания в науках и рукоделиях, посредством которых они по выпуске могли быт' снискивать себе пропитание обучением детей или трудами рук своих, умея при том добрым порядком избегать недостатка даже в самом ограниченном состоянии!» Будем избегать недостатка, Рашка. Будем снискивать пропитание. Добрым порядком.

И все-таки: смертельно хочется водки.

Стакан.

Мелкими глотками.

Помянуть детского доктора Ознобишина.

«Княгинюшка!..» Некогда румяное, живое, а сейчас наспех вылепленное из грязного воска, лицо Короля жалобно сморщилось. Свечной огарок, не лицо.

«Довелось… свидеться…» — Та-ак… Господин Ознобишин, если я не ошибаюсь? Петр… э— э… Валерьянович?

«Не оши… ошибаетесь…» — Почему он не отвечает? — спросил князь у тебя, игнорируя возмущенную сестру милосердия за спиной.

— Он отвечает, — сказала ты, еле удерживаясь, чтоб не закричать.

Королю было больно. Пожалуй, никто, даже врачи, давно привыкшие к чужим страданиям, даже фельдшеры, чье ухо огрубело от наихудших криков боли — детских… никто не понимал, насколько ему в действительности плохо.

Никто.

Кроме тебя.

Так спелое на вид яблоко лопается под пальцами, открывая источенную червями, гнилую, дурно пахнущую сердцевину; так под твердой кожурой ореха воняет тленом бывшее ядро.

Король умирал, выбрав отнюдь не самый легкий способ самоубийства.

«Княгинюшка…» «Зачем?» — одними губами; нет, какими там губами! — сердцем, душой, тайной струной, готовой порваться в любой миг, спросила ты.

— Господин Ознобишин! Вы можете говорить?! «Зачем? Полгода — ни единого финта, Рашелень-ка… ни единого! Они Андрюшеньку — булыжниками… Груда камней, груда, и шевелится… долго. А меня, старика, пальцем… пальцем не тронули! Божьи мельницы, Дескать! медленно мелют, дескать! даже искать не стали — иди, кто бы ни был! гуляй! на том свете дороже заплатишь!..» — Господин Ознобишин? Вы слышите меня? «Н-не… н-не надо… меня арестовывать… Я сейчас… я уже…» — Он слышит, — ты тронула Джандиери за предплечье и мельком удивилась: камень, не рука. — Он слышит вас, Шалва. Не надо его арестовывать. Он сейчас умрет, и все закончится.

— Да как вы!.. — замельтешила сестра, гневно поджимая и без того узкие губы. — Кто умрет?! кто умрет, я вас спрашиваю?! Петр Валерьянович, не слушайте вы их!

Сейчас профессор Ленский приедет! За ним послали, на извозчике! Эх, вы! Петр Валерьянович детей! с того света! он — доктор, целитель! А вы!..

«Рашеленька!.. закрой ее, глупышку. Или нельзя?..» — Можно, — кивнула ты. — Сейчас нам все можно, мой Король.

Под рукой камень стал наливаться свинцом: Джандиери почувствовал твой «эфир», не мог не почувствовать, но тебе было все равно. Полгода — ни единого финта… как же он смог? как выдержал?! И еще: ребенок этот… Уртюмов, внук Ермолая…

Зачем?!

'Ни за чем, Рашеленька. Просто так. Мальчишечка от пневмонии… только-только…

Сумел дотянуться; за уши… Выволок. Оно можно, когда… только-только… Ни за чем. Пора мне, Княгинюшка'.

— Грехи замаливал. Король? Не хотелось, а спросилось. Само.

«Дура ты, Княгинюшка. Сумасшедшая дура. Сама ведь знаешь…» — Знаю, Король. Прости.

Впервые ты самовольно работала в присутствии облавного полковника. Научилась, значит. Впервые и, должно быть, в последний раз. Замолчала, как отрезало, сестра милосердия — завтра и не вспомнит, о чем кричала-гневалась; Джандиери, закованный в броню нечувствительности, просто молчал, не забирая руки, за что ты была ему признательна; а ты работала.

— Так и живем. То платим, то не платим

За все, что получаем от судьбы.

И в рубище безмолвные рабы,

И короли, рабы в парчовом платье -

Так и живем, оглохнув для трубы…

Булыжник лег под ноги: крупный, тесаный. Стены поднялись вокруг: зубчатые, могучие. Ворота.

Галерея сверху.

И во дворе замка, на троне из слоновой кости, умирает король-некромант.

Тучами кружат в небе нетопыри, скорбным писком салютуя уходящему, багровый глаз солнца течет слезой, скатываясь в черный проем между башнями; стражники у подъемного моста застыли железными истуканами, подняв алебарды в салюте прощания.

Так, мой Король?

«Спасибо… спасибо, Княгинюшка…» — Мы не хотим, не можем и не знаем — Что дальше? что потом? что за углом? Мы разучились рваться напролом, Ворчим под нос: «Случается… бывает…» — И прячем взгляд за дымчатым стеклом…

Череп в медной диадеме страдальчески оскалился, благодаря. Доктор Ознобишин теснее закутался в плащ, в расшитый жемчугом бархат, словно стыдясь тела, предавшего его в такой момент; плоть таяла на суставах пальцев, обнажая кости, кожа истлевала гнилой ветошью.

Смрад забивал тяжкий аромат благовоний. И еще: брезжил на самой окраине взгляда (присмотрись — исчезнет!) — Белый Рыцарь. Некто; никто. В иссиня-снежной броне; лишь сквозит алым в сочленениях доспеха — ранен? измарался? мерещится?!

Ладно.

Пусть его брезжит.

Да, Король?

'Ты живи, Княгинюшка… живи, ладно?.. На Тузовых сходках… долго спорили.

Решили: пусть. Живите. Авось задержитесь… после всех. Ты живи, Княгинюшка… пожалуйста…' — Хорошо, мой Король. Уходи спокойно. Бились стяги на ветру: треугольники из вощеной бумаги. -…Все, как один — с иголочки одеты И даже (что греха таить?) умны.

Мы верим книгам и не верим в сны;

Мы выросли, мы все давно не дети -

А дети ночью чуду шепчут: «Где ты?!»,

Ах, дети! непоседы! шалуны…

— Все, — сказала ты, возвращаясь. — Король умер.

— Да здравствует Король? — спросил Джандиери, глядя мимо тебя. И на миг показалось: он все видел. Замок, стены, трон; труп на троне. Этого не могло быть, потому что этого не могло быть никогда, но синяя жилка трепетала на виске князя, и крупная капля — пот? слеза?! — сползала по щеке к углу рта.

Наверное, все-таки пот.

Душно.

Будто отвечая, небо громыхнуло на востоке. И дробью отозвалась крыша оранжереи.

Засуетилась сестричка, кинулась к дверям… вопросительно уставилась на вас из-под навеса…

До нее ли, глупой?

— Что скажешь. Княгиня? Да здравствует Король?