Благословите, батюшка!

Наскоро перекрестив паломника — толстого, хитроглазого обывателя, по всему видать, мелкого купчишку с Основы, — отец Георгий поднялся по склону и нырнул в ворота Покровского монастыря.

Сентябрь вконец распоясался, искренне полагая себя гулякой-октябрем, ухарем «бабьего лета»: все дорожки были щедро засеяны палой листвой. Золота под ноги! червонного! и все бабы — мои! Даже вязь паутинок дрогнула в воздухе чудо-маревом; скользнула по лицу, защекотала и исчезла, как не бывало. Впрочем, ослепительно голубое небо еще напоминало о жарком, слишком жарком лете, когда селяне всем обществом устраивали «Дождевые моления». Помогало слабо.

«Скоро крестный ход, — подумалось невпопад. — Владыка собирался внутренние стены под мрамор отделать… Если братья Степановы не разболеются с ходом идти — отделает. Тысячу рублей пожертвуют, никак не меньше… Степановы, они набожные…» Крестного хода Озерянской иконы Богородицы харьковчане ждали, как манны небесной. Тридцатого сентября святой образ переносился в Покровский монастырь на зимние месяцы из Куряжа; двадцать второго апреля икона торжественно возвращалась обратно. Помимо сего были установлены два малых крестных хода летом: из Куряжа на Озерянку, место первого обретения иконы, и, спустя две недели, обратно.

Большого скопления народу малые хода не собирали.

А жаль. Как писал профессор Миллер: «Пребывание иконы в Покровском монастыре — вернее, в его храме, превращенном после учреждения архиерейской кафедры в кафедральный собор — сильно отразилось на его материальном состоянии».

В какую именно сторону отразилось — о том умный профессор не писал. И без писаний ясно…

Вздохнув, отец Георгий пересек наискосок двор и заспешил к архиерейскому дому. В былые времена здесь стояла небольшая постройка из дерева — настоятельская келья, место жительства слободских владык. Но еще при преосвященном Павле вместо «халабуды», как келью стали презрительно дразнить не только в народе, но и среди иереев, возвели каменный корпус.

Ох, и любил же пышную роскошь преосвященный Павел, епископ харьковский, бывший ректор Смоленской семинарии! Нашел, вымолил, выбил деньги на дом, где нашлось место даже для домовой «Крестовой» церкви в верхнем этаже, близ владычных покоев; и на коллегиум по Бурсацкому спуску хватило, и на богатый гардероб осталось, на экипажи, породистых рысаков, мебель, картины…

Упекли преосвященного в Астрахань, после девяти тучных лет «на югах»; упечь-то упекли, а долги остались.

Который уже владыка на престоле сменяется, а все никак не выходит расплатиться до конца.

— Стой, отец Георгий. Да стой, кому говорю!.. ишь, разогнался, ноги-то молодые…

Нынешний архиепископ, владыка Иннокентий, сидел близ дома на лавочке.

Лист кленовый в руках вертел.

— Благословите, владыка! — отец Георгий вдруг сам себе напомнил тароватого паломничка у ворот; это оказалось неприятно.

— Садись рядом, отец Георгий! — кленовый лист осенил священника крестным знамением. — Молчать будем.

Осторожно присев на край скамеечки, священник искоса бросил на владыку быстрый взгляд и поспешил сделать умное выражение лица. Несмотря на любимую игру в «простака», владыка Иннокентий был куда как непрост. Ректор Киевской академии в тридцать лет, епископ Чигиринский, владыка прежде епархии Вологодской, а с недавних пор — Харьковской. Доктор богословия. Знаменитый проповедник- златоуст.

Член четырех духовных академий, университетов Харьковского, Московского и Санкт- Петербуржского; а также двух ученых обществ — археологического и географического. Автор фундаментального курса «Догматического богословия».

Священники-мздоимцы боялись владыку пуще гнева Божьего; горожане полагали святым.

И вот этот великий человек зовет к себе некоего отца Георгия, только чтобы помолчать вместе.

Если бы такое случилось впервые, впору было бы удивиться.

А так — привык.

— Ритор Прокопович сказывал, ты вчера в окружном суде заседать изволил? — начал «молчать» Иннокентий.

— Совершенно верно, владыка. После долгого перерыва ввиду отсутствия соответствующих процессов. Как епархиальный обер-старец, обязан был принять участие в рассмотрении дела о мажьем промысле. Обвиняемый — мещанин Голобородько, Иван Терентьев. Приказчик из Суздальских рядов.

— Ну да, ну да, — меленько покивал головой преосвященный. — Обязан был, значит.

Оный ритор говорил, будто и мажишко-то дрянной, копеечный… Шелуха, прости Господи. Без облавников брали вроде бы. Двух городовых послали, он и сдался.

Правда или врет ритор?