похваляется. Или сплетни рассказывает. АН нет, плохо люди о сороке думают!

Мальцов-сорочат в гнезде у птицы — не протолкнешься. Она-то трещит-трещит да при этом все выглядывает: не крадется ли кто к гнезду? не обидит ли птенчиков несмышленых? Опять же жрут малыши в три горла: этому дала, этому дала, этому тоже дала — как не дать, свое ведь, родное!..

Забот у сороки — полон рот.

Так полон, что сама редко сытой бывает.

…ты шел.

Перед глазами колыхалось, подергиваясь дымкой нереальности, сонмище людей, совпадения громоздились скалами, и ты плохо соображал: где ты? когда ты? ты ли это вообще? Кого сейчас сосредоточенно пинают ногами хмурые сельчане? тебя?

Даньку Алого? чужого парнишку, крестника Девятки Пиковой…

Девятка Пик!

Востроносый ром-живчик, которого держат поодаль трое местных богатырей! Ты уцепился за эту единственную опору в ускользающем из-под ног мире. С усилием подтянулся, выбираясь из зыбкой трясины воспоминаний. Провел ладонью по глазам, возвращая способность видеть то, что есть.

Здесь и сейчас.

С мимолетным удивлением ощутил на ладони влагу.

Ты плачешь, Друц?! Нет, ты правда плачешь, Валет Пик, маг в законе?!

Не важно.

Наплевать.

Вот он, Девятка, — изнемогает в последнем, запредельном усилии, держит озверевшую толпу на честном слове; еще полслова, четверть слова, смертный выдох — и…

А вместе? а вприсядку? а шляпой оземь, ладонью по бедру?! Давай, давай, морэ, вот мое плечо, обопрись… молодец. А теперь — на два голоса: ту, балвал, ту, бал-вал, со на воинэса?!

Что, узнал? Узнал, вижу.

И я тебя узнал.

Вот, значит, где довелось встретиться!..

…Раз или два в месяц, по воскресеньям, ты наведывался на Конный рынок.

Знал: опасно. Знал: где, как не здесь, впору нарваться — на ромов из знакомых таборов, на мелкую мажью шушеру; на жиганов, с кем в свое время крутил общие дела или просто пропивал слам в ближайшем кабаке.

Знал; и все равно шел сюда.

Не мог иначе.

Хоть на полдня, хоть на часок окунуться в шумный круговорот, в неповторимую смесь запахов: копченая селедка, деготь, пиво, фрукты, конский и человеческий пот, вонь самокруток, подсолнечное масло, пролитое нерадивой хозяйкой прямо из бидона…

Так пахнет отроду немытое тело базара.

Так пахнет жизнь вольного рома, вора и кутилы, бесшабашного плясуна и азартного игрока, живущего минутным куражом вне «вчера» и «завтра»…

Помнишь? — в тот раз ты первым делом свернул в пивную на углу. «Гандэлык» был грязен, прокурен насквозь; пол густо усыпан охнариками цыгарок и рыбьей чешуей — вот! вот оно! от трактиров в центре, с бдительными вышибалами у входа и прилизанными половыми, тебя уже мутило.

Однако грязь грязью, а завсегдатаев здесь узнавали за версту. Едва ты успел занять излюбленное место, в дальнем углу заведения, как хозяин грохнул перед тобой две пенных кружки. Ты усмехнулся, благодаря за предупредительность; извлек из кармана купленную по пути таранку и принялся со знанием дела колотить рыбой, засушенной до деревянного состояния, о дубовую столешницу.

Клубы махорочного дыма вокруг гудели чужими голосами; время от времени прорывалось: -… местовое плати, старшине плати, квартальному плати — а потом мамаша с дитем лыбится, зар-раза, и бухтит: «Куркули! жируют с нашей бедности!» -…п-понял? так п-прямо и говорит: козел ты! И дымом мне в харю! Ну я ему ка-а-ак… -…повбывав бы!.. -…с почином! ставь пиво!.. -…вчерась на Бурсацком мажонка с моста кинули… башкой об мостовую, и в реку… -…во люди! правильные люди!.. -…повбывав бы!..

За стол напротив тебя плюхнулся востроносый живчик. Рожа смуглей леща-копчухи, по лохмам гребень плачет; глазки-мыши окрест шныряют: что плохо лежит? где?!

Грудь голая, безволосая, зато жилетка — огонь с серебром.

Ты вздрогнул, закашлялся; принялся глотать пиво, потерявшее всякий вкус.

Нарвался! Родная масть! Пиковая!.. Девятка, в законе. И по всему видать — лошадник.

Родственная душа.

— Чего пялишься, дядя? Живого рома не видал? Ну так за смотрины грош, потрогать — рупь! Или сплясать? Это дороже, не по всякой роже!

— Спляши, морэ, спляши… — кашель ушел, как не бывало. — А я подпою. Ну, давай: ту, балвал, ту, бал-вал, со на воинэса? Умардян мирэ ромэс?..

— Со на ракирэса! — машинально подхватил востроносый.

И вы пошли тихонько, душевно, на два голоса:

— Та-ра-рай, да та-ра-да, ри-ра-ри-да…

— Кто песне выучил? — приятельски подмигнул Девятка, когда вы замолчали. — Здесь, на базаре? В конных рядах?

— Мать выучила. В таборе…

— Мать? В таборе?!

— Да. Всегда по вечерам пела, у костра: «Ветер, вой, ветер, вой! Что же ты не воешь? Убил мужа моего? — от меня не скроешь!..» В ответ Девятка от души расхохотался. Он веселился так искренне, что до тебя наконец дошло: творится диво дивное! Ром рома не признал! маг — мага! Пусть Девятка — не ахти какая карта в колоде, но ведь не ветошник же, должен чуять, раз в законе…

— Трепло ты, дядя! — белозубо скалясь, востроносый оторвал от твоей таранки плавничок, кинул в рот. — Да ты на себя в лужу глянь: из тебя ром, как из меня губернатор! На одних песнях, морэ, вожаком не стать! Тут душа нужна вольная, кровь горячая… Родиться ромом надо, вот!

И он победно воззрился на тебя.

Уел, значит.

— А ты, выходит, настоящий. Закоренный; не «петрушка» гнилая. Еще и лошадник небось хоть куда? Слушай, сведи мне коня! — сто рублей плачу… (Обидное прозвище оседлых ромов-огородников; в отличие от почетного прозвища «закоренный ром» — то бишь знающий вес обычаи.) Услышь!

Откликнись!

Ты играл с огнем — да, глупой Девятке лучше убраться восвояси, многозначительно покрутив пальцем у виска, — но остановиться не мог.

Теперь пришла очередь востроносого дергаться.. Еще бы! Только что вслух едва не конокрадом обозвали! А ну как дядя в шляпе — легавый?! Девятка впился в тебя цепким взглядом; отвел глаза. Из дяди филер… Вот-вот, как из тебя, морэ, губернатор. Говорил уже. Значит, просто ляпнул дядя, не подумавши!

Так, теперь оглядеться…

— Ты, дядя, болталом-то меньше звякай! Знаешь хоть, кто такой «лошадник»?