товарища по палате и, конечно, о здоровье своего мужа, академика Ландау.

— Очень интересно. Думаю, что ваш товарищ по палате знал её настоящую фамилию. — Не уверен. Он меня сам уверял, что это жена академика Ландау. — Короче говоря, мой муж уже примерно два года дома, но его состояние здоровья не такое, чтобы я могла его оставлять дома и посещать пациентов больницы Академии наук. И потом, я не сотрудница университета. Вас явно разыграли.

Этот незначительный разговор я привела потому, что, когда я Дау перевезла на дачу в Мозженку и, оставив его на Танечку, приехала в Москву за медикаментами и продуктами, раздался звонок. Снимаю трубку, слушаю:

— Это квартира академика Ландау?

— Да.

— Попросите его самого к телефону.

— Я этого не могу сделать, он сейчас находится на даче. — На даче телефон есть?

— Нет, на даче телефона нет.

— Тогда потрудитесь сообщить мне, как проехать на дачу к академику Ландау. Говорила со мной женщина немолодая, но явно очень взволнованная, очень гневная.

— Если вы будете ехать на машине…

— Нет, машины у меня нет. Я говорю с вокзала. Я проездом в Москве, через несколько часов у меня поезд на Ленинград.

— Наша дача по Белорусской железной дороге, конечная остановка — Звенигород.

— Сколько времени займёт дорога туда и обратно?

— Не менее трех часов.

— Тогда это невыполнимо, а с кем я говорю?

— С его женой.

— С женой? А давно ли вы стали его женой, — это она говорила, не скрывая своей ненависти к жене Ландау.

— Примерно четверть века, — спокойно сказала я, и вдруг слышу молодой, прерывающийся, сдавленный рыданиями голос:

— Мама, оставь, мне все ясно!

И разъярённый голос мамы:

— Майя, не мешай, я хочу все выяснить. Тогда сообщите мне, когда впервые после автомобильной катастрофы, выздоровев, ваш муж академик Ландау, приезжал в Ленинград?

— Мой муж академик Ландау, к сожалению, ещё не выздоровел после автомобильной катастрофы. Он ещё не был в Ленинграде.

— Как не был? А кто у нас в доме встречал Новый 1965 год?

— Уверяю вас, не мой муж.

— Как? А месяц назад в Адлере с огромным букетом роз меня и мою дочь встречал не академик Ландау?

— Я очень сожалею, но это был не академик Ландау. Он ещё слишком болен для таких подвигов. Опять рыдания Майи, её слова: «Мама, оставь, зачем все это, я все поняла». Тут я сразу вспомнила непонятную телеграмму из Ленинграда в числе поздравительных по случаю присуждения Нобелевской премии.

Текст телеграммы: «Для меня страшное несчастье ваша Нобелевская мечтала добиться признания моих работ только тогда быть вами мне по-настоящему плохо если любите откликнитесь Ваша Майя»

Дау, прочитав эту телеграмму, сказал: «Коруша, это от какой-то сумасшедшей, у меня не было ни одной девушки по имени Майя».

Примерно год спустя пришло письмо из Ленинграда. Дау его прочёл, передавая мне сказал: «Коруша, это та сумасшедшая Майя, которая в прошлом году прислала непонятную телеграмму».

После телефонного разговора с Манной мамой я разыскала в ящиках письменного стола Дау телеграмму и письмо, сколола их вместе. Для меня это было большое событие. Дау помнил непонятную ему телеграмму год спустя. Этот телефонный разговор имел явно трагическую, но для нас таинственную историю. Собираясь ехать на дачу, встретила Шальникова. Под впечатлением я выложила ему всю эту историю. Он мне сказал: «Вы врёте, Кора, такого не может быть». Я вынула из сумки телеграмму и письмо.

Текст письма:

Из телефонного разговора я выяснила, что Майя и таинственный лже-Ландау встретились, ведь он у них в доме встречал Новый 1965 год. Я искренне жалела, что не Дау встречал Майю с её мамой в Адлере с огромным букетом роз.

Лето 1965 года Дау провёл на нашей даче в Мозженке, куда в один прекрасный день съехалось очень много посольских машин и фоторепортёров. Я не могла объяснить этого паломничества. Немецкая речь сменялась английской, французской, я не была подготовлена к приёму. Заметила, что иностранцы на непонятных мне языках атаковали Дау настойчивыми вопросами. Всматриваюсь в лицо Дау. Поняла, он уходит от ответа.

Когда все разъехались, я спросила:

— Даунька, мне показалось, эти иностранцы у тебя что-то настойчиво выпытывали, а ты вилял.

— Корочка, ты права, они все хотели знать, над чем я работал, когда произошла автомобильная катастрофа.

— Даунька, но ведь раньше ты всем говорил, что не помнишь, над чем работал, неужели вспомнил?

— Да, Коруша, на днях на даче я уже вспомнил свою последнюю работу и даже в часы ослабления животных болей, я её почти закончил.

Я разрыдалась.

— Что с тобой, Коруша?

— О, Даунька, это от счастья, я никогда не верила Гращенкову, не верила, но боялась!

— Коруша, что толку: память вернулась, а боли в животе нестерпимые. Ведь с этими болями работать очень трудно, а я должен закончить свою последнюю работу. Стою на пороге открытия и ничего не могу сделать. Ты правильно заметила, я не мог говорить о неоконченной моей работе, поэтому и вилял, пока работа не опубликована, говорить не о чем.

Я решила попробовать достать путёвку в Карловы Вары. Вишневский одобрял и Кирилл Семёнович тоже считал, что эта поездка будет очень полезна для больного. В Президиуме Академии наук мне сказали, что путёвок нет, надо было заранее подавать заявление. На даче Дау было хорошо, в тот год был большой урожай клубники, крыжовника и других ягод, собирали их вёдрами. Дау очень любил эти ягоды. Гарик был