так и скажи: в охраняемом состоянии ты не сможешь заниматься наукой.

— Коруша, но ведь Сталин ещё жив! Ты не боишься остаться с Гариком одна?

— Нет, Дау, не боюсь. Я здорова и трудоспособна. А безработных в нашей стране нет!

И Даунька ожил, глаза опять засверкали.

— Я сам, Коруша, знаю, что им завтра скажу. А охраны у меня не будет. «Я не такая, я иная, я вся из блёсток и минут». — Зайка, как ты мог послушать этого Женьку и Левича?

Но тогда Дау был здоров. А сейчас этот профессор психиатрии Лурье, чтобы оправдать своё профессиональное ничтожество, объявит Ландау сумасшедшим. И все, все поверят! «Выгнал профессора», «разогнал консилиум». Жаль, Кербикова не было на этом консилиуме. А Топчиева вообще больше нет. У кого искать защиты?

Мои мрачные мысли прервала медсестра, вызвав меня от Ландау. Сообщила, что меня ждёт Гращенков в комнате дежурных медсестёр. Гращенков был один. Он встал, закрыл плотно дверь. Сказал: «Мне необходимо с вами поговорить». Хорошего мне от Гращенкова не ждать!

— Николай Иванович, как вы объясните, — начала я оборону с наступления, — с точки зрения вашей теории о потере ближней памяти у Ландау. С Лурье он познакомился после травмы, но однако он без труда его узнал и даже назвал его фамилию. Вы ведь все время в командировках. Вы мало видите своего больного. Я пришла к заключению, наблюдая его ежедневно, что потери ближней памяти у него нет. У него провал памяти на последние два года перед травмой. Но этот провал памяти тоже восстанавливается.

— Конкордия Терентьевна, вы не медик, я не могу с вами дискуссировать. Мне с вами необходимо обсудить один очень важный вопрос. Вы заметили или нет интимные отношения вашего мужа с одной из медсестёр?

— А разве это ему вредно?

— Нет, это ему полезно и даже необходимо, но не с медсестрой, а с женой и дома!

Возмущение меня обожгло. Я вскочила:

— А если, если медсестра с этим лучше в его состоянии справилась… эта разница для медицины должна быть существенной?

— Для медицины не существенно. Но вас, как жену, это не затрагивает? Нас, всех медиков, это волнует.

— Этот вопрос обсуждению не подлежит, — теряя силы, сказала я и поспешила выйти. К Дау зайти не смогла, был слишком мерзкий осадок, хотелось уйти от самой себя. Тревога нарастала: почему медики не интересуются его животом, его ногой, его сигналами о боли? Почему они без конца лезут в психологию, а теперь хотят диктовать ему, больному, с кем он должен спать. Это было издевательством над его личностью, вернее, над естественными человеческими инстинктами.

Кто пострадал, так это обиженная личным счастьем хорошая медсестра. Прошла весь фронт до Берлина, имеет настоящие боевые награды. Война поглотила её молодость и, вероятно, отняла у неё личное счастье. Жизнь не остановишь, а природа всесильна. Дежурила ночью у постели уже соматически здорового, но физически ещё неподвижного больного, по ночам его сознание полностью притуплялось (ведь он ещё так серьёзно болен), а естественные физические потребности вставали. Изолированность роскошной палаты-люкс, запирающейся на ночь изнутри, соблазнила медсестру залезть в постель к академику. Вероятно, весь активный процесс ей пришлось взять на себя, но она стимулировала выздоровление больного, ему это было полезно, а она? Она хотела этого сама. Никто не смеет их осуждать, такова природа жизни.

Не одна я знала об этом последнем романе Дау. Но все мы старались этого не замечать, не знать! С утра ясность сознания возвращалась, он не знал о своих ночных романтических приключениях. Он ничего не помнил. А Марина постепенно немножко обнаглела. Она старалась даже афишировать свою, все-таки надо назвать, любовную связь с академиком.

Немало есть случаев у наших престарелых академиков, когда после болезни, выходя из больницы или санаториев, они оставляют своих жён и женятся на медицинском персонале. Вероятно, во время своего длительного пребывания в больницах и санаториях новые спутницы обслуживали их по образцу Марины. Я просто очень боялась Марину и её романа с Дау. Я панически боялась. Только это ничего не имеет общего с ревностью. Дау — красивист, а у Марины нет даже следов былой красоты. Она моложе меня, но в смысле наружности это ей не поможет. Когда к Дау и ночью вернётся его полное сознание, он её шуганёт. Не злорадством продиктовано это слово, мне её очень жаль, она так счастлива сейчас, вся сияет. А сама стоит на пороге краха своей мечты. Вероятно, её отношение к Дау в какой-то степени продиктовано влюблённостью или любовью и у неё возникла мечта женить на себе академика. Как-то наедине она мне довольно вызывающе сказала:

— Кора Терентьевна, а вы не боитесь, что теперь вместо вас я могу поехать получать Нобелевскую премию?

— Марина, у меня одна мечта, чтобы Дау выздоро вёл. А с кем он поедет в Швецию — это вопрос номер два.

Она очень подозрительно посмотрела на меня.

— Марина, я имела в виду, что для нас обеих самое важное, чтобы Дау был здоров.

— Да, конечно, — смутившись, ответила она.

В один прекрасный солнечный день, войдя в палату Ландау, я застала массажистку и всех медсестёр. Был день получки, пришли все не дежурившие сестры. Я тоже принесла им деньги за трудность больного.

Все оживлённо что-то обсуждали. Когда я вошла, воцарилась подозрительная тишина. Не придав этому никакого значения, я села поближе к Дау. Разговаривая с Дау, я действительно не прислушалась к тому, что Марина довольно громко сказала. Я всегда так внимательно вглядывалась в Дау после ночного отсутствия, что не уловила Марининого вопроса, обращённого ко мне. Тем более что они все сидели в другом конце палаты. Тогда Марина подошла ко мне. В её позе был вызов:

— Кора Терентьевна, почему вы не ответили на мой вопрос?

— Марина, простите. Я говорила с Дау и не слышала вашего вопроса.

— Вот здесь мы все обсуждали, как мне быть. Оставить ребёнка или сделать аборт. Мне уже 37 лет и я хочу быть матерью. Что вы мне посоветуете?

— Марина, я не знаю вашего мужа. Если он полностью здоровый человек, то тогда, конечно, ребёнка необходимо оставить. Но если он, ваш муж, не совсем здоров, имейте в виду на всякий случай, ребёнок может родиться ненормальным. По-моему — это самое большое горе для женщины: дать жизнь неполноценному ребёнку!

В палате звенела тишина. Все застыли. А Даунька, посмотрев на Марину своими ясными ультрачестными глазами, невинно произнёс:

— Марина, Кора дала вам очень умный совет. Я присоединяюсь к её мнению.

Когда через несколько дней я пришла в Маринино дежурство, дежурила Танечка.

— Таня, по моим расчётам, сегодня Маринино дежурство?

— Да, но она сейчас на пятом этаже, она решила сделать аборт.

Вскоре после этих событий у Дау сильно обострилась боль в животе. Ему было трудно лежать. Живот раздували газы. Засыпал с вечера, но после двенадцати ложные позывы, вызванные газообразованием в кишечнике, его поднимали, и весь остаток ночи он уже не спал. Ходил по длинному больничному коридору, так ему легче было освобождать кишечник от газов. Медсёстры мне сообщили, что ночью он уже не бредит, не кричит «остановите поезд». К возвращению Марины на работу после довольного длительного отсутствия Дау уже был полностью в сознании. Утром после дежурства Марины, когда я пришла в палату к Дау, мне бросилось в глаза очень расстроенное лицо Марины. Когда я вошла, она, увидев меня, не здороваясь, стремительно вышла из палаты. Я внимательно, молча взглянула в глаза Дау, он с возмущением мне сказал:

— Понимаешь, Коруша, Марина очень хорошая сестра. Я знаю, она с первых часов после травмы все время ухаживала за мной, я к ней был очень расположен.

Но вдруг сегодня ночью она впилась поцелуем мне в губы.

— Даунька, наверное, тебе это приснилось?

— Что ты, Коруша, я хорошо помню. Она даже плакала и упрекала меня, что я её разлюбил. Я ей