имея возможность поговорить о науке, найдя единомышленника в медике. Моё нервное напряжение грозило вылиться слезами. Я вошла в комнату дежурной сестры и разрыдалась. Вошла медсестра: «Что вы? Ведь все хорошо обошлось». Дали мне ещё капли, сегодня обошлось, а завтра я не знаю, что ещё здесь может приключиться. Беда в том, что мыслит он не так, как все, а все хотят подвести его под мерку обыкновенного, нормального человека. Поскорей бы взять его домой, тогда все эти ненужные надуманные сложности сами отпадут.

Через несколько дней к Дау пришёл Исаак Яковлевич Кармазин. Врач, который до болезни Дау вёл его десятки лет. Я была рада видеть, как Дау сердечно встретил своего врача. Я очень просила Гращенкова, чтобы он ввёл его в консилиум, но Гращенков отказал: у Кармазина не было званий. Я пошла проводить его через больничный парк. Мы сели на скамейку поговорить. Оказывается, Кармазин от медиков услыхал, что ведущий врач Дау в больнице Академии наук, Зарочинцева, хотела спровадить его в психиатричку.

— Исаак Яковлевич, как вы нашли Дау?

— Во-первых, он стал красавцем. Как он замечательно выглядит. Сколько он сейчас весит? — Около семидесяти килограмм.

— Ого, стал набирать вес. Я проверил его пульс — 72. Это что, случайно?

— Нет. Исаак Яковлевич, это теперь его постоянная норма — 72. После шокового состояния щитовидка отдохнула и выздоровела.

— Это очень интересно.

— Понимаете, Исаак Яковлевич, он у лечащих врачей не подходит под их стандартные мерки. Все лезут в его психологию, в его мозг, в его врождённую ненормальность талантливого человека. Исаак Яковлевич, меня это стало пугать. Кербиков оказался умен! Как вы считаете, если я возьму его домой? Я не боюсь трудно стей, я справлюсь. Меня только пугает его живот. Как вы думаете, отчего он все сильней и сильней стал жаловаться на боли в животе? Вы внимательно осматривали живот, ведь он явно вздут? А Гращенков и Зарочинцева утверждают, что это накопление жира от долгого лежания, это не вздутие, а жир.

— Конкордия Терентьевна, живот очень вздут. Названные вами врачи — невропатологи. Они не знают кишечника. Но я начну с главного: ни в коем случае не вздумайте взять Дау домой. Ещё очень рано об этом думать, травмы, и особенно забрюшинная гематома, были слишком серьёзны. Я видел Дау в первые часы после его травмы. Такие травмы, такая забрюшинная гематома в любой ночной час могут дать о себе знать. У него не удалён аппендикс. Здесь, в больнице, он круглосуточно обеспечен врачебным надзором, здесь всегда ночью дежурят хирурги — все ещё может случиться, а дома вы его потеряете. Запомните одно: домой ещё очень, очень рано. И даже если ваши врачи и Гращенков начнут настаивать, не вздумайте их слушать. Ему домой рано. Я буду его навещать и вам скажу, когда можно будет взять его домой. Гращенков никогда не был клиницистом, а живот Дау меня очень тревожит. Сейчас ему действительно надо побольше ходить. Сестры ленятся, устают, вы сами старайтесь с ним побольше ходить. В коридорах больницы, если плохая погода, и вот здесь, в парке, когда погода хорошая. Но домой ещё очень, очень рано.

— Исаак Яковлевич, я уже усвоила, что домой Дау рано. Как хорошо, что вы пришли. У меня была мысль взять его домой.

Гращенков все время бывал в бесконечных заграничных командировках. Вероятно, эти командировки были сущностью его работы. Когда он приезжал, он спешно в палате Дау собирал консилиум и видел своего больного только во время этих кратковременных консилиумов. Я всегда на них присутствовала. На очередной такой консилиум стали в палату к Дау собираться врачи. Вошёл психолог Лурье из нейрохирургии. Дау, внимательно посмотрев на него, спросил:

— Вы ведь психолог из нейрохирургии и фамилия ваша Лурье?

— Да, да, Лев Давидович. Я просто счастлив, что вы меня узнали и даже помните мою фамилию. Я ведь давно не видел вас, а вы меня помните. Ведь это просто замечательно.

— Да, но зачем вы, по специальности психолог, пришли ко мне на врачебный консилиум? — сказал очень серьёзно и даже строго Дау.

Сияя улыбкой, Лурье объявил:

— Я именно приглашён на ваш консилиум профессором Гращенковым. — Я болен, я ещё очень серьёзно болен. У меня органические боли, и я предпочитаю, чтобы меня лечили врачи-медики, но не психологи, — явно враждебно ответил Дау.

Я заметила нервную дрожь в его больной руке.

— Когда заболеет Гращенков, он может лечиться у психологов, а я вам говорю: я не желаю, чтобы меня лечили психологи. Я вас прошу выйти из моей палаты.

Лурье не знал характера здорового Дау. Он уже не был беспомощным пациентом Института нейрохирургии. Психолог Лурье стал доказывать физику Ландау, как наука психология нужна медикам, чтобы лечить Ландау.

И мой нежный Зайка приподнялся с постели и взревел львом. Я впервые увидела, что Дау — лев. Он был страшен в гневе. Он взревел: «Пошёл вон, дурак, отсюда…»

Как пробка Лурье выскочил из палаты. Испуганные медики все исчезли вместе с Гращенковым. Консилиум не состоялся. Дау был взволнован, он весь дрожал. Медицинский осмотр больного надо было отложить.

— Я этому дураку Гращенкову говорю: «У меня болит живот, у меня болит нога». А он мне пригласил психолога!

Я вспомнила слова Зельдовича, как Дау на одном из заседаний Курчатова «взревел львом», вскочил, высказался, а выйдя, так хлопнул дверью, что сам Курчатов содрогнулся.

Когда Дау работал на Курчатова, было модно обеспечивать охрану крупных физиков. Когда Дау узнал, что есть решение прикрепить к нему так называемых «секретарей», которые посменно будут его охранять (академика Алиханова уже охраняли и многих других тоже), он сначала взбеленился: «Пусть посмеет Курчатов сунуться ко мне со своими секретарями. Я свободный человек, я не потерплю никакой охраны в виде надзора!». Женька старался его урезонить — не помогло.

Дау бушевал, тогда Женька сбегал за Вениамином Львовичем, пришли ещё некоторые ученики Ландау. Померанчука среди них не было. Я слышала, как они наступали на Дау, говоря: «Дау, пойми. Это не те харьковские времена, когда в университете ректора Непоросного ты учинил скандал. Перевёл на 4-й курс одного студента, а 99 оставил на второй год. Сам Затонский, министр просвещения Украины, приезжал из Киева на этот скандал, и он не смог убедить тебя, что студенты, не знавшие тригонометрии, могут стать физиками. Тебе было предложено уволиться по собственному желанию, тогда ты был один. А твою научную карьеру испортить невозможно. Но сейчас мы, все твои ученики, готовы за тебя в огонь и в воду. Все мы существуем за твой счёт, за счёт твоего таланта, за счёт твоей нужности государству. У нас, всех твоих учеников, уже семьи и дети. Возможно, тебе понравилось в тюрьме, но мы не хотим быть репрессированными, ты сгубишь наши научные карьеры. Мы этим бурям противостоять не сможем. Дау, пожалей нас, пожалей наших детей. Ты должен думать о нас, о наших судьбах. И у тебя уже есть сын и Кора. Ты должен думать и об их судьбе».

Дау умолк, физики ушли. Я поднялась к нему в кабинет. Он неподвижно лежал на тахте, лицо серое, глаза потухли.

— Даунька, почему ты так боишься этих «секретарей»? — Коруша, это не по мне. В этом есть некое посягательство на свободу человеческой личности. Я боюсь, что могу скиснуть, как помнишь, скис, когда ты стала меня ревновать. Тогда я выключаюсь, тогда я не могу заниматься наукой.

— А технические расчёты для Курчатова делать сможешь?

— Смогу, но тогда я стану Игорем Евгеньевичем Таммом. Человеком весьма благородным, но лишённым радости творчества. Наукой заниматься не смогу, но ты не бойся. Меня мои ученики уговорили, я уже готов согласиться, я даже могу очень преуспеть, занимаясь техникой. Техникой можно заниматься и в кислом состоянии. Наверное, даже стану верным мужем, но, Коруша, невыносимо лишиться радости настоящего творческого наслаждения!

— Так не лишайся, если ты серьёзно уверен, что не сможешь заниматься наукой. Подумаешь, будешь беречь благосостояние семьи Левичей. Вовкина вторая жена Татьяна уже не помещается на одном стуле. Они народили себе детей, а ты ради них должен бросить науку и заняться техникой. Дау, это глупости, я слыхала, они проявили заботу даже обо мне и Гарике. Так вот, Зайка, завтра на этом заседании