он видел человека, он мечтал найти в юности талант и отшлифовать этот талант в драгоценность. Как он восхищался талантом Володи Грибова. Он с восторгом говорил: «А друг Грибов переплюнет меня!».

На учеников он тратил очень много своего времени, терпения и сил. Для всех жаждущих приобщиться к настоящей науке двери его дома были всегда открыты.

А у великого из великих Эйнштейна ни одного ученика за всю длинную жизнь! Этот факт известен всем!

Уже идёт 1966 год. В этом году, наконец, Кирилл Семёнович Симонян, по-моему, уже сам пришёл к убеждению, что мозг Ландау травма не коснулась. Привожу его воспоминания:

«И вот теперь, особенно после возвращения его из Чехословакии, восстановление интеллекта пошло быстрым ходом. Но прежде, чем говорить об этом, упомяну, что в конце 1965 года (если не ошибаюсь. Скажу, как Дау: спросите у Коры!) я пригласил на консультацию психиатра Тамару Алексеевну Невзорову, которой очень доверял. Я подробно рассказал ей о Дау и его индивидуальных особенностях и просил её быть внимательной и помочь мне советом, что делать дальше.

Мы оставили её наедине с Дау, но не прошло и двух минут, как она оттуда вышла и сказала, что можно ехать. По дороге в машине она рассказала, что она тотчас же поняла, что у Дау интеллект разрушен, так как он не помнит ничего, что было несколько часов назад или хотя бы вчера, а без этого ни о каком интеллекте не может быть и речи.

Меня глубоко потрясла поверхностность её осмотра больного и, по-видимому, формальное отношение к моей просьбе. Теперь, когда дело пошло на лад, мне хотелось пригласить её ещё раз, но Кора воспротивилась, так как она была глубоко обижена, что я привёл «такого» психиатра, и наотрез отказалась видеть Невзорову снова в своём доме, коль скоро это не жизненно необходимо для Дау.

Восстановление интеллекта происходило как-то по всем направлениям сразу. Если я заставал больного в сносном положении в смысле болевых атак, с ним можно было говорить обо всем и он охотно соглашался на беседы. Некоторые из них я приведу, поскольку они раскрывают характерологические особенности личности замечательного физика.

Дау не понимал музыку не потому, что не любил её. Напротив, говорил, что, насколько он знаком с гармонией (она интересовала его как производное звуковых, то есть механических колебаний), музыка должна, по-видимому, доставлять наслаждение, но он ничего не может поделать с собой, так как воспринимает её только с ритмической стороны. Мелодии он не слышит — она для него все равно что шум. Поэтому он не выносит и оперы, где певцы бездействуют и шумят, а слова их не согласуются с делом: когда надо спешить, они стоят на месте. Действие в опере представлялось ему просто как нелепо построенная пьеса.

Другое дело драма. Он любил хорошие спектакли и хорошую игру. В театрах бывал часто!

Дау любил литературу. Даже в первый год моего наблюдения он мог читать на память английские баллады, знал многие из них и в русском переводе. Читал он с удовольствием, говоря о многих писателях мира, начиная с Гоголя и Льва Толстого. Он очень любил поэзию. Его любимые поэты — Лермонтов, Пушкин, Гумилёв, но в первую очередь — Лермонтов.

— Почему Дау, разве Пушкин менее силён, чем Лермонтов?

— Не знаю. Это очень субъективно. Лермонтов мне ближе, я больше его люблю. Ну уж, конечно, и его прозу, которая несравненно сильнее, чем у Пушкина. Это я берусь доказать.

Дау любил эстраду, но остроумную. Смешанные программы ему не нравились, потому что они содержали много посредственных и даже пошлых номеров. Райкин — его любимый эстрадный актёр. Последний год его жизни я предлагал ему повторить визит Райкина, но он сказал: «Нет, до тех пор, пока вы не снимете мне полностью боли в животе, об этом не может быть и речи. Я не хочу ещё раз осрамиться».

Дау утверждал, что творчество — это наслаждение. Он легче думал о физических задачах в минуты увлечения тем типом женщин, который ему нравился. Но это не значило, что отсутствие таких эмоций мешало решать ему физические проблемы. Просто это были периоды зарядки.

К сфере науки Дау относил то, что подчинялось в конечном счёте количественному выражению. Но не все. Кибернетику, по мнению Дау, нельзя называть наукой — это область знаний прикладного характера. Медицина? Это если и наука, то пока ещё не вышедшая за пределы эмпиризма и индивидуального опыта. Когда физика и химия проникнут в медецину, так, что дадут ей методы и формулы применительно к процессам биологического плана, тогда медицина станет наукой. Это непременно произойдёт.

Однажды я попросил его перелистать книжку с перечнем всех академиков и дать им характеристику. Моя цель заключалась в том, чтобы отвлечь Дау от боли. Он взял в руки книжку, листая её, стал комментировать. Это было поразительно для моего уха. Хорошо зная свои медицинские круги и цену каждому из близких моей специальности, избранник в АМН не по положению, а по «гамбургскому счёту», я все же был неподготовлен к таким уничтожающим характеристикам, какие вылетали из уст Дау в адрес физиков, химиков, биологов и т.д.

— Такой-то — посредственность, такой-то — просто дурак. Покойный Вавилов — гениальная личность (брат того, чья фамилия попалась на глаза). Этот — талантливый химик.

— Дау, но как же они попали в академики?

— А это обман трудящихся.

Выражение «обман трудящихся» он употреблял часто в ироническом плане характеристики не только человека, но и событий или фактов.

Дойдя до раздела философии, он сказал:

— Давайте это пробросим!

— Почему?

— Потому что философия — это не наука. Это мировоззрение учёного.

Дау считал, что такие науки, как физика, химия, биология, нуждаются в том, чтобы именно учёные занимались популяризацией новых идей и достижений.

Он прочитал последнюю книгу Данина о Резерфорде, опять же с перерывами, когда боли в животе ослабевали.

Во время своего 60-летнего юбилея он спросил у Капицы:

— Пётр Леонидович, правда ли, что священник, отпевая тело Резерфорда, сказал такие слова: «Мы благодарим Тебя за труды и дни брата нашего Эрнеста», или это Данин выдумал?

Капица подтвердил, что Данин привёл подлинные слова священника.

Даже в первый год нашего общения, когда мыслительная деятельность Дау ещё была под, так сказать, всеобщим сомнением, он с большим юмором относился к себе и окружающим. Юмор у него был мягкий и сочный.

В дальнейшем он стал проявляться постоянно даже при разговорах на самые серьёзные темы.

Однажды я спросил его, что он может сказать о золотой пропорции.

— Такая же пропорция, как и другие. Уверяю вас, в ней нет ничего особенного.

— Почему тогда её назвали золотой и кто это сделал?

— Очень просто. Шёл по Греции грек. Настроение у него было хорошее. Принадлежал он к пифагорейской школе и, значит, думал о числах. Взял и придумал золотую пропорцию.

— Но почему он все же дал ей такое название?

— Я же вам сказал, что у него было хорошее настроение. — Дау, будьте серьёзным!

И тут он вполне серьёзным голосом сказал:

— С математической точки зрения в золотой пропорции нет ничего примечательного.

Тогда я рассказал ему о Пачоли, о Леонардо и о том, как Цейзинг нашёл, что совершенное соотношение частей тела достигается соблюдением золотой пропорции. Я также сказал, что и в объёмных отношениях различных составных организма мы находим устойчивость гомеостаза именно при движении