столпившихся на берегу озера деревьев разнообразнейших осенних оттенков — от кроваво-красного до канареечно-желтого. При любом порыве ветра — в кронах сухой шепоток. К ногам Пити примчалась пестрая стайка, и Хол сразу ощутил дыхание ноября, ближайшего родственника зимы.

Поворот ключа, и вот уже скрипнули петли. Память хранит все до мелочей; не глядя пнул ногой деревянный брусок под дверь, чтоб не закрылась. Внутри неизменный дух лета: брезента, смолистой древесины, густого неподвижного тепла.

Дядина лодка с аккуратно вставленными в уключины веслами стоит на месте, словно сам хозяин только с вечера погрузил рыболовные снасти.

Хол ухватил лодку за нос и спустил ее по сходне на узкую полоску прибрежного галечника. Для него походы на рыбалку остались наиболее яркими воспоминаниями детства. Для Билла, кажется, тоже. В целом дядя Уилл был человеком весьма неразговорчивым, но стоило ему очутиться на излюбленном от берега расстоянии, метрах в пятидесяти-шестидесяти, размотать и закинуть удочки, как он начинал рассказывать всякие разности, обстоятельно отвечал на любые вопросы, неутомимо цеплял наживку на крючки; а лодка подчинялась только ветерку да слабому течению.

Как-то Хол спросил:

— Почему мы никогда не заплываем на середину?

Дядя усмехнулся и кивнул:

— А ты сюда взгляни.

Хол наклонился и увидел, как леска, пронзая синюю толщу, теряется в холодном мраке воды.

— Сейчас ты смотришь в самое глубокое место Хрустального озера, — сказал дядя Уилл, одной рукой сминая пустую банку, а другой вытаскивая новую. — Тут будет все тридцать метров. Где-то под нами лежит старый «студэбеккер» Амоса Каллигана. Однажды, в самом начале зимы, вздумалось болвану выехать на озеро до полного ледостава. Хорошо еще сам успел выскочить. Теперь этот «стударь» ни поднять, ни увидеть до Страшного Суда. Здесь самое что ни есть глубокое местечко на озере. Так что дальше и загребать ни к чему. Ну-ка, давай глянем, как твой червячишко. Тащи его сюда.

…с а м о е г л у б о к о е м е с т о Х р у с т а л ь— н о г о о з е р а… в с е т р и д ц а т ь м е т р о в.

Чуть запыхавшись, Хол выпрямился, посмотрел на Пити, и тот с беспокойством спросил:

— Помочь, пап?

— Не теперь.

И, переведя дыхание, снова потащил лодку к воде, сейчас уже через узкую полоску песка, оставляя в нем неглубокий след. Хоть краска и сошла местами, но лодка, стоявшая в укрытии, выглядит крепкой.

— Сынок, неси сюда сумку, — сказал Хол. — Ну вот, а теперь можешь оттолкнуть лодку.

Мальчик остался серъезен.

— Пап, я с тобой?

— В другой раз. Обязательно выберемся порыбачить, но… не сегодня.

В нерешительности Пити стоял у воды, а ветер трепал его темные волосы. Над головой прошелестело несколько сухих листьев; опустившись у самого берега, они закачались как желтые лодочки.

— Нада было обвязать их, — проговорил ребенок.

— Что? — переспросил Хол, отлично понимая, о чем идет речь.

— Чем-нибудь обвязать тарелки. Или связать. Чтоб она… не тарахтела.

И тут Хол вспомнил, как к нему направилась Дейзи — не пошла, потащилась, и, совершенно внезапно, у нее из глаз хлынула разом кровь, измазывая шерсть, забрызгивая пол в сарае; она рухнула на передние лапы… а в безмятежно-просветленном воздухе весеннего дня раздался тихий — шагов с двадцати, с чердака дома, — мучительно отчетливый звук: динь-динь-динь-динь!

Выронив поленья, что набрал для камина, он истерически завопил. И побежал на кухню за дядей Уиллом, где тот, с еще болтающимися подтяжками, завтракал омлетом с гренками.

— Она была старая, — вздохнул дядя. И лицо его сделалось усталым и печальным — и сам он показался старым. — Для собаки двенадцать лет — возраст. Ты не терзайся так — старушке Дейзи это не понравилось бы.

— Возраст, — согласился ветеринар и все равно оставался встревоженным, потому что собаки не погибают от черепного кровотечения даже в двенадцать лет. («Словно кто фейерверк ей в голову вставил», — услышал Хол слова ветеринара, когда дядя копал яму за сараем, недалеко от места, где в 1950 -м похоронил мать Дейзи: «Я в жизни, Уилл, подобного не видел».)

А потом, трясущийся как кролик, но не в силах с собой совладать, Хол поднялся на чердак.

«Хэлло, Хол, как жизнь?» Обезъяна ухмыльнулась из своего темного угла. Неизменная стойка. Тарелки разомкнуты сантиметров на сорок. Подушка от софы, которую Хол ставил на торец между ними, валялась теперь совсем в другом конце чердака. Что-то — какая-то сила — так ее швырнуло, что обивка лопнула и все внутренности вывалились наружу. «Не убивайся из-за Дейзи», — зашептала обезъяна у него в голове, нацелив дробинки тусклых глаз в широко раскрытые зрачки Хола Шельберна. «Что убиваться из- за Дейзи, она была старая, Хол, и ветеринар так сказал, а между прочим, видел, как у нее хлестала кровь из глаз, Хол? Заведи меня, Хол. Заведи, давай поиграем, и кто выйдет из игры, Хол. Ты?»

Придя в себя, Хол сообразил, что как загипнотизированный ползет к обезъяне. И тянется к ключу. Тогда он стал пятиться, в панике едва не вывалился с чердака, и если бы лестничный колодец был шире, грохнулся бы неприменно. При этом он негромко подвывал.

А теперь он сел в лодку и посмотрел на сына.

— Ничего это не даст. Я уже пробовал однажды.

Пити с беспокойством посмотрел на сумку.

— И что вышло?

— Сейчас нет охоты рассказывать. А пока толкай лодку.

Мальчик наклонился, корма скользнула по песчаному дну. Хол с силой оттолкнулся, исчезло чувство связи с землей, и вот уже лодка, чуть покачиваясь на волнах, несет легко свое тело после нескольких лет сна в темном эллинге. Хол вложил весло в уключину.

— Пап, ты долго? — позвал Пит.

— Не волнуйся, — подбодрил отец. И поежился, глядя на сумку.

И принялся грести, стараясь сосредоточиться на движении. Скоро привычно заныло в пояснице и между лопаток. Берег удалался. Как бы по волшебству Пити снова был восьми-, шести-, четырехлетним мальчиком, который стоял у кромки воды, приложив крошечную руку козырьком к глазам.

Ветерок усилился, посвежело. Нос лодки задирался и, опускаясь, резал волну пополам. Казалось, ветер за каких-нибудь пару минут усилился. Похоже, что-то кричит Пити. Верно. Из-за ветра Хол не разбирал, что именно. Да и не важно теперь. Избавиться от обезъяны еще лет на двадцать — а может…

(Г о с п о д и, н а в с е г д а.)

…навсегда — вот что важно теперь.

Лодка подпрыгнула на волнах, Хол повернулся и заметил крошечные белые гребешки. Еще раз глянул на берег, он увидел Охотничий мыс, стены полуразрушившегося эллинга, который принадлежал, кажется, Бардонам. Это еще когда они с Биллом были детьми. Значит, уже скоро. Уже скоро то место, где далеким декабрьским утром ушел под лед знаменитый «студэбеккер» Амоса Каллигана. Скоро самое глубокое место на озере.

Пити что-то кричал; кричал и показывал. Хол никак не мог разобрать, что. Лодка плясала, вздымая по обе стороны клюющего носа тучи брызг. В небе появилась и тут же исчезла бескровная радуга. По озеру наперегонки бежали тени, и волны уже кипели; гребешки выросли. Стало холодно, тело покрылось гусинной кожей, и теперь спина была мокрой от брызг. Хол упрямо греб, следя за берегом и сумкой. Лодка снова подпрыгнула, да так сильно, что на этот раз он ударил левым веслом не по воде, а по воздуху.

Пити показывал на небо, а его слабый, неясный крик едва доносился.

Хол повернулся.

Вода бесновалась, и вот уже иссиня-черная поверхность озера покрылась белыми рубцами. По волнам к лодке неслась тень, и что-то знакомое, настолько леденяще-знакомое, казалось, в ней было, что