разговариваешь во сне?

Хол с тревогой посмотрел на сына:

— Нет. А что я говорил?

— Да я не очень понял. И капельку испугался.

— Ну, теперь мой разум снова ясен, — пошутил Хол и вяло улыбнулся. Пит ответил светлой улыбкой, и Хола вновь охватило чувство любви к сыну, любви простой и нежной. Отчего он всегда испытывает подобное чувство лишь к Пити, всегда ощущает, что понимает его, сумеет, если понадобится, помочь, и почему Деннис представляется ему темной лошадкой, таким необъяснимым в желаниях и поступках ребенком, понять которого Хол не сможет, возможно, потому, что сам таким не был? Было бы слишком просто сказать, что на Денниса повлиял переезд из Калифорнии или что…

Мысль окаменела. Обезъяна. Она сидела на подоконнике. В неизменной позе. Хол ощутил, как сердце остановилось, о потом вдруг с места понеслось галопом. В глазах потемнело, и голова уже не гудела, а раскалывалась.

Она освободилась из чемодана и теперь сидит и улыбается ему с подоконника. П о д у м а л, ч т о и з б а в и л с я, д а? Н о р а н о, к а ж е т с я, р а д о в а л с я, п р а в д а?

«Да, тоскливо подумал он. — Да, рано».

— Пит, это не ты вынул ее из чемодана? — и уже знал ответ. Ключ от чемодана, который он же и закрыл, лежит в кармане его пальто.

А Пити бросил взгляд на обезъяну, и что-то — показалось, тревога — пробежало по его лицу.

— Нет. Это мама.

— Мама?..

— Умгу. Она забрала ее у тебя и смеялась.

— У меня? Что-то я ничего не пойму…

— Ты положил обезъяну рядом с подушкой. Я чистил зубы и не видел. Деннис видел. Он тоже смеялся. И сказал, что ты похож на маленького мальчика с плюшевым медвежонком.

Хол снова посмотрел на обезъяну. Она лежала рядом с его подушкой? В кровати? Эта мерзкая шерсть касалась его щеки, может, губ, эти хищные глаза сверлили его спящее лицо, эти ощеренные зубы — у его шеи? У горла? О боже!

Он развернулся и вышел из комнаты. Чемодан оказался на месте. Питер серъезно посмотрел на него и очень тихо произнес:

— Папа, мне не нравится эта обезъяна.

— Мне тоже, — ответил Хол.

Пити пристально посмотрел на отца, пытаясь убедиться, не шутит ли тот, и, поняв, что нет, подошел и крепко к нему прижался. Хол почувствовал, что малыш дрожит.

А потом сын бысто-бысто зашептал отцу на ухо, словно боялся, что сказать в другой раз не достанет храбрости… или подслушает обезъяна:

— Кажется, что она следит за тобой. Следит, где бы ты в комнате не находился. И когда ты выходишь в другую комнату, все равно, сквозь стену следит. А у меня такое чувство, что она… что она от меня чего-то хочет.

Пити вздрогнул. Хол крепко обнял его:

— Как будто хочет, чтоб ты ее завел.

Мальчик горячо закивал:

— Да. Она ведь совсем не поломана, правда, папа?

— Иногда поломана, — сказал Хол, глядя на обезъяну из-за плеча сына. — Но иногда работает.

— Мне все время хотелось подойти и завести ее. Но было так тихо, и я боялся разбудить тебя, и все равно я хотел, и тогда подошел и… дотронулся до нее, и мне очень не понравилось, какая она… и понравилось тоже… и она как будто говорила: заведи меня, Пити, и мы поиграем, твой папа не проснется, он вообще никогда не проснется, заведи меня, заведи меня… — И тут мальчик вдруг заплакал: — Она злая, я вижу. Зачем она, разве ее нельзя выбросить, па? Пожалуйста!

Обезъяна улыбнулась Холу знакомой улыбкой.

Отражаясь от медных тарелок, дневные лучи покрыли гладко выбеленный потолок мотеля солнечными шрамами.

— Пити, когда, мама сказала, они с Деннисом вернутся?

— Говорила, к часу. — И вытерев рукавом тенниски покрасневшие глаза, он смущенно, не глядя на обезъяну, сказал: — Тогда я включил телевизор. Включил погромче.

— Правильно, сынок, — подбодрил Хол.

И подумал: «Как все должно было произойти? Сердечный приступ? Или эмболия, как у матери? Как? Хотя какая разница?»

А вслед за этой другая, еще более неприятная мысль: «Выбросить. Избавиться. Да можно ли от нее избавиться? Вообще?»

Обезъяна, застыв на замахе, с издевкой ухмылялась. А что если в ночь, когда умерла тетя Ида, мартышка оживала? Может, последнее, что услышала тетя, было глухое динь-динь-динь смыкающихся во мраке чердака тарелок, под заунывный мотив, выводимый ветром на водосточной трубе.

— Принеси-ка свою дорожную сумку, Пит.

Мальчик неуверенно посмотрел на отца:

— А что мы будем делать?

«Может, и сумею. Может, насовсем, а может, только на время… короткое или не очень. Может, она просто вернется и вернется, и тут уж ничего не поделаешь… а может, я — мы — сможем распрощаться надолго. На этот раз ей понадобилось двадцать лет. Двадцать лет, чтобы выбраться из колодца…»

— Немного прогуляемся, — ответил Хол. Он был совершенно спокоен. Только в теле появилась какая-то тяжесть. Даже, показалось, глаза налились кровью. — Но сперва надо сходить к стоянке и принести парочку хороших камней. Положишь в сумку и вернешься, ладно?

По глазам видно было, что Пити все понял.

— Да, пап.

Хол глянул на часы. Почти четверть первого.

— Только живей. Чтоб уехать, пока не вернулась ма.

— А куда мы поедем?

— К дяде Уиллу и тете Иде, — улыбнулся Хол. — Домой.

Хол прошел в ванную, взял за унитазом круглую туалетную щетку и, вернувшись к окну, замер, словно дирижер с уцененной волшебной палочкой в руке. Пити в своих коротеньких штанишках и с синей дорожной сумкой в руке прошел в конец стоянки. В верхнем углу окна жужжала муха — бестолково и уже по-осеннему сонно.

Он видел, как Пити положил в сумку три увесистых булыжника и пошел обратно. Из-за угла мотеля на приличной скорости, очень приличной, выскочила легковушка, и, не раздумывая, молниеносно, будто каратист, Хол опустил щетку… и застыл.

Тарелки беззвучно сомкнулись на щетке, а он почувствовал, что воздух как бы всколыхнулся. Словно от ярости.

Завизжали тормоза. Пити шарахнулся в сторону, а водитель недовольно высунулся из окна, как будто ребенок был виноват в едва не случившемся, и мальчик, с трепещущим на ветру воротничком, побежал через стоянку и скрылся в боковой двери мотеля.

Дрожь пробежала у Хола по телу; он ощутил, что лоб покрылся испариной. А рука, в которой он держал щетку, занемела.

«Ничего, — мрачно думал он, — Ничего, я готов ждать хоть до ночи. А то и до скончания века, если понадобится».

Тарелки разомкнулись и замерли. Хол услышал внутри игрушки слабый щелчок. А когда поднес щетку к глазам, то увидел несколько оплавленных и потемневших щетинок.

Муха недовольно дудела и басила, пытаясь пробиться к холодному октябрьскому солнцу, казавшемуся таким близким.

Запыхавшийся и раскрасневшийся Пит влетел в комнату.